Внезапный выброс

— Агнию, супружницу мою, передайте.

Его влажный смех, пробежав по тоненькому, натянутому в трубе проводку, отозвался на базе дружным хохотом. Шутка достигла командного пункта, за полчаса облетела всю шахту.

— Слыхал? — посмеиваясь, спрашивали шахтеры друг друга при встрече. — Максим бабу затребовал. Долго жить будет мужик!

Но Тригунова и Колыбенко юмор Тихоничкина не развеселил. Они с возраставшей тревогой думали о том, что всеобщую уверенность в безопасности и скором вызволении проходчиков в любой момент может смыть прорвавшаяся «фиалка».

Первый сигнал об угрозе прорыва особой тревоги у Тригунова не вызвал. «Капырин, — посчитал он, — у перемычки оказался впервые, как она вела себя прежде, разумеется, не знает и потому преувеличивает опасность».

Прибывший на смену Манич подтвердил опасения Капырина.

— Пахнет «фиалочкой», товарищ командир. Хорошо-о-о пахнет… — невесело пошутил он. И от этой его шутки на скуле у Тригунова выступила белая заплатка.

— Надо продержаться хотя бы десять часов… Хотя бы десять! — требовательно повторил он.

— Постараемся, товарищ командир, но…

— Еду к вам. Понюхаем вместе…

Колыбенко вскинул гудящую от недосыпания голову.

— Уже прорвало?

— Нет, — успокоил его Тригунов. — Еще нет… Но Манич говорит — запахло. И запахло крепко… Я — к нему. Технику и материалы двигайте немедленно.

Ожидая в околоствольном дворе «трамвая», Тригунов наблюдал, как с запасных путей один за другим отходили составы, загруженные мощными шламовыми насосами, пневмомоторами к ним, гофрированными высокопрочными рукавами, металлокрепью, лесом, а около диспетчерской сосредоточивались бригады, готовые по первому слову пустить в дело все эти машины и материалы. «Неужели, — поеживаясь, думал он, — не удастся продержаться хотя бы десять часов? Хотя бы десять!»

— Садитесь, — указал машинист на прицепленный к электровозу вагон. — С ветерком?

— Доставить живым.

Глава XXVI. ПРОРЫВ

Тригунов остался доволен и бригадой Хлобнева, восстановившей семнадцать метров откаточного штрека и углеспускную «течку», соорудившей мощную барьерную перемычку; и отделениями оперативного взвода, задержавшими в лаве тысячи кубометров «фиалки». Его замысел проникнуть в опережение откаточного штрека сверху потерпел неудачу. Рабочее пространство лавы перешли, расчистили за ним, тем пространством, восемь метров просека и на этом работы пришлось приостановить: впору было успевать укреплять да ремонтировать щит, что запер в лаве месиво из воды и выброшенного угля. Напор «фиалки» все возрастал и возрастал. Это серьезно сейчас беспокоило Тригунова. Он примчался сюда с единственной целью: сделать все возможное и невозможное и хотя бы отсрочить ее прорыв.

Тригунов постучал обушком по откосным и упорным стойкам. Они загудели, точно туго натянутые басовые струны. Крепь, удерживавшая щит, была надежной, все ее детали «работали», были нагружены, но могли выдержать натиск и куда посильнее, чем испытывали.

Мурцало все порывался сказать командиру отряда, что дело не в самом щите, — он сделан и укреплен на совесть, — а в окружающих породах, которые беспрерывно этот щит «обыгрывают». Но упреждающие жесты Манича удерживали его. «Помолчи, — говорили они, — командир отряда и без тебя разберется». Тригунов, словно догадываясь, что хотел сказать ему Мурцало, потребовал:

— Жигало.

Репьев подал трехметровую трубу, заостренную на одном и с бубликом-ручкой на другом конце. Тригунов направил острие в кровлю, и оно, словно в мыло, погрузилось в размякший сланец. Тригунов чуть отступил назад — и жигало, которым он ткнул в новое место, снова вошло почти на полметра. Тригунов прощупал почву — толща породы раскисла на целый метр! И в это время, как бы подтверждая, что, действительно, ненадежен не сам щит, а породы, окружающие его, в левом углу внезапно вывалилась глыба и обнаружилась верхняя кромка щита. Через нее тут же переплеснулась уже не густая, как тавот, а подвижная, отливавшая тусклой синевой «фиалка». Прихватив конец доски, Мурцало пополз по откосной распорке вверх. Сунув за пояс топор, туда же устремился и Репьев. Орудуя молча и согласованно, они быстро заделали брешь.

До этих дней, до этого часа Мурцало смотрел на горноспасателей свысока. «Подумаешь, тоже мне занятие! — пренебрежительно морщился он, если речь заходила об их службе. — Лежи на левом боку и жди, когда загудит сирена. И шахтеры из них — так себе. Хороший шахтер любит хорошие деньги». Но, оказавшись в отделении Манича, он понял, что если в чисто горняцкой сноровке они и уступают ему, то выдержки и хладнокровия им не занимать.

Мурцало был не из робкого десятка. Его бесстрашие опиралось на уверенность в своей сметке, ловкости, силе шахтерской, добытой опытом, интуиции, подсказывавшей ему, когда надо увернуться, отскочить, спрятаться за крепь. Если он видел, что этих качеств мало для того, чтоб уберечь себя, если опасность была похитрее его самого — так откровенно и говорил: «Рисково, братцы. Тут я не ходок». И в трусости Мурцало никто не обвинял. Но здесь — иной табак: не выработку — людей спасать надо! Попробуй-ка скажи: «Тут я не ходок». «Напросился на свою дурную голову, — костил себя Мурцало, — ишь, реабилитироваться захотел. Нахлебаешься «фиалки» — и вся тебе реабилитация. А может… Нет, нет, — противился он подмывавшему его искушению податься на попятную, — попятная в моем положении — хуже смерти».

Манич не знал, о чем думал Мурцало, и не подозревал, что творится у того на душе. Восхищаясь его ловкостью и виртуозным мастерством, сказал Тригунову:

— Спасибо, товарищ командир, за помощника, один целого отделения стоит.

Немало похвал слышал на своем веку Мурцало, но ни одна не была ему так дорога, как эта. Не приказал — намекнул, бы только Манич в ту минуту, и Савелий Мурцало грудью, как амбразуру вражеского дота, затулил бы любую брешь в забивной крепи-щите. А в награду за свой подвиг попросил бы одного — приказа генерального директора объединения, такого приказа, в котором бы черным по белому было написано примерно такое:

«Мужество и беззаветную самоотверженность проявил член ШГК Мурцало Савелий Никитович, бесстрашно преградивший путь «фиалке» и тем самым спасший от верной гибели Комарникова, Чепеля, Тихоничкина, Хомуткова, а также и пробивавшихся к ним горноспасателей».

«Носил бы я, — неожиданно размечтался Мурцало, — этот приказ Килёва в специальной обложке под целлофановой пленкой и совал бы его под нос каждому-всякому, кто еще посмеет назвать меня иудой или хотя бы косо взглянуть на меня».

Мечта показалась такой достижимой, близкой, что Мурцало даже почудился хруст лощеной бумаги, на которой был якобы напечатан тот приказ. Но то, оказывается, захрустела отслаивающаяся порода. Вслед затем раздался тупой стук и всплеск. Теперь вывал произошел в правом углу. И туда сразу бросились Манич и два респираторщика. С ходу заделать брешь им не удалось. Тогда к ним на помощь поспешили Мурцало и Репьев. В зыбком свете «коногонок» замельтешили руки, каски, замелькали тени. Шум рвущейся из прорана «фиалки» пронизывали отрывистые, как команды, фразы, брань. «Держи конец!» — «Фу, черт, прямо в морду хлестанула». — «Врешь, гадюка, не вырвешься!» — «Запихивай, запихивай!» — «Вот так! Вот так!»

Наблюдая за следовавшими друг за другом вывалами, Тригунов побаивался, что «фиалка», когда она прорвется на откаточный штрек, по куполам над завалами перебросится и туда, где отсиживаются Комарников, Чепель, Тихоничкин, Хомутков. «Да что там по куполам! Она ведь может и по трубе к ним хлынуть…» Тригунов схватил шахтофон:

— Товарищ Капырин, сообщите на подножный: угроза прорыва усилилась. Бригаду Хлобнева отвести на квершлаг. По сигналу «тревога» отделениям следовать туда же, на запасную базу. Передайте Комлеву: трубу немедля заглушить надежным чопом.

Предчувствие и долголетний опыт подсказывали Тригунову: опасность возрастает с каждой минутой; задерживая на «Гарном» горноспасателей, он рискует их жизнью. И своей — тоже. Но смутная надежда на то, что в течение семи-восьми часов «фиалка», может быть, не выйдет из повиновения, удерживали его палец, зависший над кнопкой аварийного сигнала. Мысль о том, что если он нажмет на нее, то горноспасатели все до одного отойдут, оставят участок, и семерых шахтеров на нем оставят, отзывалась в его груди ноющей болью. И он сдерживал себя.