Внезапный выброс

— Филиппыч, — донесся до него придушенный шепот Чепеля, — уголь горячий.

— Где? — приподнялся Комарников.

— На откосе. И под нами, если копнуть поглубже. Самонагревание…

Комарников подставил лицо неторопливому воздушному потоку. Он был теплым и влажным. И потягивало запахом бензола. «Матвей прав: началось самонагревание. Нужно немедля поливать водой и лопатить, охлаждать. Лопатить? Кто будет лопатить? Некому, Да и бесполезно. Около себя охладим, но ведь уголь нагрелся и там, где завал. А струя к нам тянет через него…»

Достал газоопределитель. Огляделся — не наблюдает ли кто. Поднял руку, несколько раз нажал на мех, посмотрел на трубку с химреактивом — не посинела. Значит, угарного газа еще нет. Передал прибор Чепелю:

— Замеряй постоянно. Если появится угар — не беда: «шипун» действует, еще вентиль откроем, около них и отсидимся. Лишь бы жара не поднялась. — Потер покрывшийся испариной лоб: — Пока, Матюша, молчок. — Вымученно усмехнулся: — Это как раз тот случай, когда ношу нельзя разделить поровну — чем больше плеч подставишь под нее, тем тяжелее станет каждому.

Глава XXIX. САМЫЕ ДОЛГИЕ ЧАСЫ

Полину Дмитриевну насторожила дикция диктора. Последние несколько передач она была невнятной, невыразительной, будто бы диктор стремился не к тому, чтобы донести до слушателей каждый звук, а, наоборот, старался скрыть истинный смысл сообщений. И вот его голос стал таким же, как тогда, когда Полина Дмитриевна узнала, что цел ее Егорушка и друзья его невредимы. Она затаила дыхание, а когда до нее дошла суть возгласа: «Семеро!» — бросилась обнимать Мотрю и Манукова. В «тупичок» хлынули неизвестно откуда взявшиеся друзья, соседи, знакомые пострадавших, люди, не знавшие их, но за эти дни ставшие близкими им. Нарядная дрожала от гула; кто-то шумно похлопывал по спине товарища, кто-то громко, взахлеб разговаривал, кто-то смеялся. И трудно было поверить, что собравшиеся тут люди могли слышать и понимать друг друга. И они, действительно, не слышали даже себя, но понимать понимали — все! Оно, это «все», укладывалось в четыре буквы: «Живы!»

* * *

— Это точно? — после долгой паузы спросил Опанас Юрьевич. В его вопросе Колыбенко различил едва сдерживаемую радость, сомнение в достоверности услышанного, боязнь, что оно, сомнение, может подтвердиться. — Это точно? — переспросил Стеблюк, и Колыбенко уловил в еще раз повторенном вопросе его требовательную просьбу. «Я вполне допускаю, — как бы говорил он, — что в сложившейся обстановке, когда нервы у всех напряжены до предела, желаемое можно принять за действительное. Не осуждая ни вас, ни тех, кто мог явиться первопричиной заблуждения, я прошу, прошу вас, товарищ Колыбенко, уточните…»

— Совершенно точно! — уверенно и как можно спокойнее ответил Колыбенко.

— Что они передают?

— Связь лишь сигнальная. Протянутый в трубе провод, видимо, оборван, сама труба затрамбована обезвоженным углем.

— Проходку начали?

— Полным ходом идем…

Через полчаса Стеблюк был на командном пункте. Сигналы пострадавших, которые транслировались по рации с бывшего пункта подачи питания, слушал полузакрыв глаза. Так он обычно слушал любимую музыку. И улыбался. Широко, не для публики. И сразу как-то помолодел, краска в лице появилась. Тригунов и Колыбенко таким его еще не видели.

Горем и всякими житейскими неприятностями Стеблюк делиться не любит, с ними он старается справиться сам, в одиночку, да так, чтобы никто из окружающих даже не заподозрил о свалившихся на его голову большой беде или досадных недоразумениях. Так было, когда под Будапештом погиб его единственный сын. Лишь мешки под глазами да неистовство, с каким он работал (был тогда начальником комбината, восстанавливал разрушенные гитлеровцами шахты Донбасса), могли навести проницательного психолога на мысль, что большое, не любому посильное горе и неукротимая, рожденная тем горем ярость не дают ему покоя ни днем, ни ночью. А радоваться Опанас Юрьевич один не мог, радоваться он привык на людях. И сейчас ему так хотелось отвести душу с Тригуновым и Колыбенко! Но он видел сосредоточенность командира отряда, чутко улавливавшего каждый звук, каждый шорох, доносимый рацией оттуда, где горноспасатели уверенно пробивались к пострадавшим. И Опанасу Юрьевичу стоило немалых усилий заставить себя не отвлекать Тригунова, уйти с командного пункта.

* * *

В кабинете директора шахты уже сидели Козюренко, Окатов, Килёв, директор института по безопасности работ в горной промышленности, сам Богаткин. Настроение у всех было приподнятое. Сложные, щедрые на неожиданности, длящиеся седьмые сутки спасательные работы подходили, по общему мнению, к благополучному завершению, а значит, через день-два можно будет возвратиться к привычным служебным и личным делам, которых за это время у каждого накопилось предостаточно.

Вниманием собравшихся завладел Козюренко. Любитель пошутить, покаламбурить, всегда знавший самые свежие анекдоты и умевший мастерски рассказывать их, на этот раз он превзошел самого себя. Взрывы смеха нарастали. А последний был таким мощным, что, показалось, распахнулась дверь. Вошел Стеблюк:

— Здравствуйте, весельчаки!

Он улыбался, но Окатову помнилось, что слово «весельчаки» Опанас Юрьевич выговорил с осуждением, с укором. Пододвинув объемистую папку, Окатов напустил на себя серьезность.

— Кроме заключения экспертов, все материалы к акту расследования, — он придавил папку широкой ладонью, — имеются.

Стеблюк, еще находившийся под впечатлением только что прослушанного сеанса связи с пострадавшими, рассеянно спросил:

— Какого расследования?

— Счастливо закончившегося несчастного случая… — скаламбурил Козюренко, не успевший отрешиться от распиравшей его веселости.

«Счастливо закончившийся несчастный случай», — зашевелил губами Стеблюк. И по тому, как шевелились его губы, Козюренко понял, что легкость, с какой он отозвался о внезапном выбросе, который, даже после успешного завершения спасательных работ, еще долго будет помниться шахтерам «Первомайки» и всем, кого так или иначе он задел, покоробили Стеблюка. Его посуровевший взгляд остановился на чисто выбритых, розовых щеках Козюренко.

— Для вас он, этот случай, вижу, действительно уже закончился, и притом совершенно благополучно…

— Извините, Опанас Юрьевич, за опрометчивую реплику, но я не думал…

— А надо бы!.. — жестко оборвал его Стеблюк. — Посты, занимаемые нами, к тому обязывают.

Козюренко выцвел. Окатов, Килёв, Богаткин, угнув головы, примолкли. И то, что эти большие руководители притихли, как напроказившие мальчишки, притушило внезапное раздражение Опанаса Юрьевича.

— Раз уж мы сбежались, — вовсе избавился от вспышки раздражительности Стеблюк, — давайте чем-нибудь полезным займемся.

— Беспокоит меня, Опанас Юрьевич, — воспользовался случаем Килёв, — дальнейшая судьба «Гарного».

— В проекте акта комиссии, — вмешался Окатов, раскрыв набитую бумагами папку, — сказано: «До получения от института рекомендаций, гарантирующих безопасность работ, добычу угля на пласте «Гарный», как на восточном, так и на западном его крыле, запретить».

— Как запретить? — непроизвольно вскинулся Килёв. — Ведь с «Гарного» мы берем почти две тысячи тонн — третью часть добычи шахты.

— Запретить, — с азартом повторил председатель Госгортехнадзора. Наш комитет не позволит вам, товарищ генеральный директор, рисковать жизнью шахтеров. Найдите вместе с институтом безопасные, да, Фрол Иванович, — все больше распалялся Окатов, — безопасные способы и методы выемки угля и проходки выработок на этом пласте и тогда — бог вам на помощь!