Воронцов. Перезагрузка. Книга 2

Оказалось, что готовили не только на ужин, но и делали тушенку — тушили мясо в горшках и потом заливали жиром, опуская все это в подпол, чтоб дольше хранилось. Бабы суетились у печей, дети носились с криками между домами, передавая новости о нашем возвращении, а старики важно сидели на лавочках, обсуждая наши успехи с колесом, будто сами там были.

Я заметил, что Петр кивнул, когда узнал про заготовки мяса таким способом, и тихо шепнул ему:

— А вот когда начнем делать стекло — такую тушенку можно будет закатывать в банки, и она будет храниться больше года, и ничего ей не будет.

Тот снова с удивлением посмотрел на меня, в его глазах читалось недоверие.

— Да ну, барин, быть такого не может. Это ж как? Целый год и мясо не испортится?

— Может, Петя, может, — улыбнулся я, похлопав его по плечу. — Еще и не такое будет. Стекло — это только начало.

Дома меня встретила Маша, раскрасневшаяся от хлопот у печи. Ее волосы выбились из-под платка, на щеке была мучная пыль, но глаза сияли таким счастьем, что сердце защемило. Как только я зашел в сени, она бросилась мне на шею, не обращая внимания на усталость и пыль, покрывавшую меня с головы до ног.

— Пойдем скорее, — потянула она меня за руку. — Все уже собираются.

А стол под яблоней у меня во дворе ломился от вкусностей. В центре красовалось жаркое в большом глиняном горшке — мясо с луком, морковью и душистыми травами, томленное до такой нежности, что таяло во рту. Рядом — миски с квашеной капустой. Хрустящие огурчики, малосольные, еще пахнущие укропом и смородиновым листом. Свежая редиска с маслом и зеленым луком, грибы, маринованные по особому рецепту бабки Марфы. Пироги с разными начинками — с капустой, с яйцом и луком, с грибами, — румяные, с хрустящей корочкой. Вареные яйца, порезанные пополам и посыпанные укропом. Творог со сметаной и медом в деревянной плошке. И, конечно, квас — холодный, ядреный, в большом кувшине, запотевшем от прохлады.

Бабка Марфа, увидев такое изобилие, аж чуть слезу не пустила, приговаривая, вытирая уголок глаза краешком фартука:

— Господи, Егор Андреевич, уже и не помню, когда такими кушаньями барин угощал. Кажись, при вашем дедушке, царствие ему небесное, такое в последний раз видала.

В итоге собрались почти всей деревней у меня во дворе — а сколько тут этой деревни? Человек сорок и то еле набиралось, если детишек считать. Мужики, женщины, старики, ребятишки — все пришли, даже те, кто обычно держался особняком. Семён с Ильей принесли еще два сколоченных наспех стола да лавки, приставили их к моему, чтоб все поместились. Дети сидели на краешках, свесив ножки, и с любопытством наблюдали за взрослыми, получая кусочек пирога или ломтик мяса от своих матерей.

— Ну, Егор Андреевич, — начал Илья, когда все устроились, — за лесопилку выпьем? За то, чтоб мельница работала.

— За лесопилку, Илья, и за Уваровку, — поднял я кружку с квасом. — За то, чтобы жили мы не хуже других, и даже лучше.

Мужики загудели одобрительно, женщины заулыбались. Чувствовалось в воздухе что-то особенное — словно не просто мы лесопилку сделали, а целую жизнь заново запустили.

Ужин удался на славу. Больше всего нахваливали жаркое, которое сделала Машка по моему рецепту.

— Машенька, — причмокивала бабка Марфа, — что ж это ты такое приготовила? Словно облачко на языке тает!

— Это не я, — улыбалась Маша, румяная от похвал. — Это все Егор Андреевич научил. Он много чего знает.

— Жаль, что по паре ложек только каждому хватило, — заметил Прохор, вытирая рот рукавом.

— С картошкой пока проблемы, — кивнул я, — но это временно. Вот увидите, через год-другой у каждого в погребе будет столько картошки, что не съесть. А пока придется довольствоваться тем, что есть.

— Это что ж за картошка такая? — подозрительно спросила Марфа. — Не та ли, что заморская, от которой животы пучит?

— Та самая, бабушка, — засмеялся я. — Только если правильно готовить, никакого пучения не будет. Зато сыты будете всегда, даже когда хлеб не уродится.

Разговоры текли за столом, как река Быстрянка — то бурно, с всплесками смеха, то плавно, с задумчивыми паузами. Мужики обсуждали колесо и лесопилку, женщины делились рецептами и секретами хозяйства, а я наблюдал за всем этим и на душе становилось тепло.

Кто-то затянул песню, кто-то подхватил.

Маша сидела рядом со мной, прижавшись плечом, и я чувствовал тепло ее тела через рубашку. Она смотрела на поющих с таким счастьем в глазах, что я невольно залюбовался ею — моя Маша, моя радость.

Постепенно народ начал расходиться. Первыми ушли семьи с маленькими детьми, потом старики, пожелав нам доброй ночи и еще раз поблагодарив за угощение. Последними задержались Петр с Ильей и Прохором, обсуждая завтрашние работы.

— Так что, Егор Андреевич, — спросил Петр, — с утра на лесопилку?

— С утра, Петя, — кивнул я.

Когда все разошлись, мы с Машкой остались вдвоем во дворе. Маша прильнула ко мне, обвив руками шею.

— Устал, Егорушка?

— Есть немного, — признался я, вдыхая запах ее волос. — День был трудный.

— Пойдем в душ? — предложила она с лукавой улыбкой.

Мы сходили в душ, брызгаясь и радуясь друг другу, как дети. Теплые струи смывали усталость и пыль прошедшего дня, а прикосновения Машиных рук словно возвращали к жизни каждую клеточку моего уставшего тела. Ее кожа блестела от воды, волосы, распущенные и мокрые, прилипали к плечам и спине, а глаза в полумраке казались еще глубже и зеленее.

— Я скучала, — прошептала она, прижимаясь ко мне.

— Прости, солнце, — я поцеловал ее в висок. — Столько еще всего нужно сделать…

— Знаю, — она провела пальцами по моей щеке. — Но сегодня ты только мой. А лесопилка твоя подождет до утра.

За последние дни я действительно так уставал, что едва находил силы раздеться перед сном. Сегодня же усталость словно растворилась в теплой воде и нежных прикосновениях любимой женщины. Машка соскучилась по мне, а я по ней — и это чувствовалось в каждом взгляде, в каждом слове, в каждом движении.

В доме, куда мы перебрались после душа, пахло свежим бельем и полевыми цветами. Лунный свет проникал сквозь ставни, рисуя причудливые узоры на полу и стенах. Мы легли в постель, и все тревоги, все заботы отступили, оставив только нас двоих — двух людей, нашедших друг друга сквозь века. Машины губы были мягкими и теплыми, а руки — такими нежными, что перехватывало дыхание. Ее тело, знакомое до каждой родинки, каждой черточки, все равно казалось новым, неизведанным, как в первый раз.

Уснули только под утро, когда первые петухи уже начали свою перекличку. Маша спала, положив голову мне на плечо, ее дыхание было ровным и спокойным. Я смотрел на ее лицо, такое безмятежное во сне, и думал о том, как много еще предстоит сделать, чтобы жизнь в Уваровке стала такой, какой я ее вижу. Но глядя на неё, я понимал, что уже нашел самое главное сокровище.