Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
Вокруг трава, и бегают собаки.
Июнь. Деревьев безутешен плач.
КОНЮШЕННАЯ ПЛОЩАДЬ
На площади пятнадцати ворот,
где прежде ржали царские конюшни
и дрожь плыла по нервам лошадей, есть церковь
Той заупокойной службы,
которой горше
Я там стоял, меж рельсами пустыми,
столь сирыми без дребезга трамваев.
Казалось мне: я слышу шум карет
и свист кнутов, что рассекают воздух.
СОНАТА САНКТ-ПЕТЕРБУРГУ
Июня день, двадцать восьмой по счету,
до полночи дожил и не стемнел.
Весь город был лишь светлый воздух сна.
Колонна стройная была опорой мне,
моим воспоминаньям обо всем,
чему внимали зрение и слух,
чрезмерность обращая в соразмерность.
Я думал о Чайковском и о Той,
с которой был он хрупко съединен
восторгом долгой пылкой переписки
и холодом взрослеющей вражды,
затем — итогом тягостных разлук,
не предваренных ни единой встречей.
Вдруг Шостакович виделся уму,
беспечно доблестный на опаленной крыше
под грубыми аккордами войны,
иль проще так: тушил он зажигалки,
голодный, легкий, кротко равный всем.
Я на Петра смотрел — не на коне,
в большом гробу, влекомом чрез Неву
по бурным льдинам, устланным коврами.
Так, о колонну опершись хребтом,
я слушал многозвучье тишины
и одиноко растворялся в ней.
Читала ощупь сочиненный дом,
что мрачно существует наяву,
здесь помысел безгрешный поместил
убийство — тайн исполненный сюжет,
обрекший смерти алчную старуху.
— Грех искупаем осознаньем Бога? —
не смел я Достоевского спросить.
Гостиницу «Неаполь» — вот она —
смятенный Гоголь выбрал для ночлега,
с ним вместе краткий обрела постой
«чудесная» Италия его,
ее нимало не было в Москве,
припёк «чудес» возрос в пожар ума:
мучительная рукопись никчемна!
ее лишь гений пламени исправит!
и совершенство пепла — вот шедевр…
Чванливый итальянец, снявший шляпу,
не скрою я веселой похвальбы:
я — не чужак заезжий, не зевака,
не примут же меня за иноземца ни Росси,
ни Растрелли, ни Кваренги, —
для непонятливых я объяснил намек
на то, что я сородствен Петербургу.
Я вспоминаю с нежностью вокзал,
откуда можно двинуться в Одессу,
чтоб о Поэте ссыльном помышлять,
знать тайну, но ее не разгласить.
Люблю чугунные соцветия решетки
и чудное цветенье витражей.
Там есть укрытье маленького зала,
где одинокий обреченный Царь
ждал поезда на Царское Село.
Хочу забыть о том, что станет с ним.
Там ныне воцарился властелин,
простерший в даль безжалостную длань.
Я трогаю себя рукой: я — жив!
жив — упоительно, достаточно, чтоб видеть
луну небес, плывущую в каналах,
вернее, множество продолговатых лун,
напомнивших мне выпуклость яиц