Восемь тетрадей жизни

20

ПЯТНИЦА

Идти на звон колокола за приходским священником, стоять, прислонившись к стене маленькой сельской часовни, отвлеченно, может быть, равнодушно, прислушиваясь к религиозным проповедям. Часто успокоение приходит к тебе от чувства смирения в послушании — всегда проще переложить ответственность на других за наши собственные беды. Вчера вечером наведался в монастырь Саяно, церковь недавно восстановили, и теперь четверо или пятеро молодых монахов из Колумбии оберегают ее. Долго осматривал бронзовые врата церкви — дар Арнальдо Помодоро. Войдя внутрь, столь же долго стоял перед фреской Мадонны с почти полностью стертым со временем ликом. Какой-то крестьянин громко исповедовался, до меня доносились его слова. Он, видимо, был убежден, что чем выше тон его голоса, тем понятнее становится покаяние Тому, Кто не вникает в смысл наших слов. Я вышел из церкви и присел на выступ скалы. Подумал, что необходимо будить, искать в себе зло, направляя его против нашего тщеславия, нашей постоянной неудовлетворенности. Тогда, возможно, будет дано обрести оздоровляющую неуверенность.

21

СУББОТА

И все-таки еще висело солнце над дальними хребтами гор, освещая долину, когда появились белые бабочки в воздухе над рекой. С террасы мне были видны все домики и средневековые городки, которые едва выступали из буковых лесов, венчающих вершины. Я следил и за «солнечным полем», зеленеющим озимой пшеницей. Сюда падали самые первые лучи рассвета. Внезапно весь мир потемнел, и пыль потеплевшего воздуха стала липнуть к коже. То, что я принял за маленьких, редких белых бабочек, превратилось на моих глазах в миллионы снежных хлопьев, которые вертикально полосовали небо. Но за необъятной кружевной завесой ни на минуту не пропадал, виделся весь горный мир. Снег падал на меня и на наш сад. Моя жена выбежала из дома и вручила мне старые газеты. Нужно было защитить, укрыть ими цветы, в первую очередь герань и редкие кустики олеандра. Казалось, что я сворачиваю, готовлю газетные кульки для товара на продажу. Спускались сумерки, но долина, побеленная снегом, светилась и поднималась в сером воздухе уже темного неба.

23

ПОНЕДЕЛЬНИК

Идет снег, и у меня белеют мысли. Хотелось бы больше ничего не делать. Перебирать в руках дерево, как четки. Вот-вот взорвутся утомительные новогодние праздники. Хорошо бы провести их с простыми людьми, которые сохранили во взгляде скромность. С теми, чей хлеб пополам со слезами, кто умеет говорить с животными. Душевный комфорт и определенная ясность приходят ко мне случайно, от необъяснимых примет и предчувствий. Прозрения, полные тайны. Они далеки от нашего высокомерного рационализма. Важно согнуться, чтобы слушать деревья или исповедь памяти неискушенных людей. Чаще всего я плаваю внутри «ночного равновесия нашего бытия», как великолепно сказал кто-то однажды… Значит, можно верить только тому, что вне правил логики. Мне хорошо на закате, при последних лучах уходящего солнца. Кажется, что я тоже часть этого света. Мне в нем просторно, как пролитой на полотно олифе или краске с палитры художника. Становишься легким, как запахи трав, почти как в прежние времена, когда в час солнечного заката я был молодым и сильным.

Не помню ни дня, ни часа

(Мы жили в канун Рождества) —

Увидел, как перышко птицы

Кружилось, летя с колокольни.

Смотрел на полет его плавный,

Как будто и сам тихо-тихо

Земли, долетевши, коснулся,

Легкий как никогда.

27

ПЯТНИЦА

Московское Рождество в опустевшей гостинице «Метрополь» делает все лампы, люстры и бра, цепляющиеся за мрамор стен, похожими на огромные застывшие слезы. Такси мчится в холодном воздухе Москвы, и я начинаю испытывать всю глубину боли человека, чувствующего себя в изгнании.

Едем вдоль кремлевских стен, за ними — золотые купола. Снег уничтожил все уродства этого огромного города, оттеняя своей белизной воздух святынь и багряность кирпичной кладки стен ренессанса.

31

ВТОРНИК

С некоторых пор меня не покидает мысль об одном спектакле. Тема его — Всемирный потоп в театре марионеток. Раздвигается занавес, открывая сцену, на которую сверху спускается белое полотно. На нем, как на экране, идет дождь. За ним еще один такой же экран, другой, третий. Пять или шесть белых страниц дождя опускаются под грохот грома и вспышки молний. Над головами кукол, что заняли места в партере, образуя публику, повисают дождевые полотна. Постепенно на этих страницах появляются силуэтами самые известные города мира — Рим, Париж, Нью-Йорк, Москва, возникают горы и пейзажи. Но вот снизу на страницах-полотнах начинает проступать вода. Она прибывает и постепенно поглощает все пейзажи и города, оставляя на поверхности лишь мусор и отходы. И тогда страницы исчезают, взмывая вверх. Только теперь мы замечаем, что вся сцена залита водой. Она уже начинает стекать к креслам в зале. Публику охватывает паника, куклы-зрители бегут, но вода настигает их, и вот уже весь этот маленький мир скрылся под ней. Голос повторяет слова Библии…

И продолжалось на земле наводнение сорок дней… и усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под небом. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле… Остался только Ной, и что было с ним в ковчеге…

Маленький бумажный ковчег покачивается на поверхности воды, затопившей игрушечный театрик.

В какой-то момент жизни падают, разрушаются стены комнат и городов, которые ты видел, в которых жил, и остаются лишь прозрачные перегородки памяти.

Тетрадь 5

МЕД

Все для Тонино Гуэрры превращается в рассказ или в поэзию: сказанное или написанное, или воплощенное в кино, в прозе или в стихах по-итальянски или на романьоло. Всегда есть рассказ в каждом его стихотворении, всегда есть поэзия в каждом его рассказе. Поэзия означает точный и конкретный неожиданный опыт с чувством внутри и тоном голоса, который с тобой говорит. Поэтому «Мед» — это книга, которая становится более прекрасной с каждым годом, а через сто лет все научатся диалекту романьоло, чтобы читать в оригинале дни двух старых братьев. И будут завидовать счастью, которое выпало нам быть друзьями Тонино и иногда слышать, как он звонит по телефону и спешит рассказать совсем последние новости из Сантарканжело, с площади Клодио, из Тбилиси… Итало Кальвино

ЕЩЕ ОДНО ПОСВЯЩЕНИЕ ТОНИНО ГУЭРРЕ

Здравствуй, Тонино! Это — всего лишь письмо, я пишу его глубокой ночью — и улыбаюсь. Тонино, ты знаешь, что ты — великий художник (во всех смыслах этого многообъемного слова)?

Ты — знаешь, не можешь не знать.

Напишу тебе о том, чего ты не знаешь.

Некоторое время назад я, в печали, унынии, в темноте, нечаянно включила телевизор. И услышала твой голос, увидела то, что дано лишь тебе, — у тебя не может быть ни соперников, ни подражателей, — только те, кто благодарит и любит. Я благодарю и люблю!

Я поздравляю тебя с днем твоего рождения! Счастливый день! Здравствуй, Тонино!

Всегда твоя Белла Ахмадулина

Р. S.

«Белые столбы» — дважды знаменитое место. Сумасшедший дом и, неподалеку, сокровищница фильм и фильмов, всех драгоценностей синема и кино.

Туда ехали мы: Булат Окуджава, Борис Мессерер и я, по приглашению подвижников и хранителей, чтобы увидеть «Амаркорд», фильм в наших пределах никем не виденный, невиданное нечто.

Сценарий Тонино Гуэрры, режиссер Федерико Феллини. Лучшего я не успею увидеть.

Но я не о себе, о Булате Окуджаве. Понятно всем, что Булат не плаксив, но он не смог сдержать слез. Смысл их таков был… Впрочем, Булат не просил меня объяснять смысл слез, кратких и сокрытых.

Я от себя пишу: что, казалось бы, нам, нам, — здесь, в России, рожденным и убиенным, до причуд, говора и прихотей итальянской провинции, откуда родом Гуэрра и Феллини. Не бывает уездов, не бывает провинций — искусство всечеловечно и всемирно, и это — единственная уважительная причина для слез тогда, в тот день, для Булата и для меня. Но искусство заведомо оплакивает и утешает страждущих.