Возвращение в Полдень

– Я тоже знаю, – сказал Мадон. – Думаю, во время общей неразберихи и пальбы моему «галахаду» прилетело в зону соединения воздушного фильтра с энергетическими аксонами «зет-запад-запад» и «экс-север-запад». Не исключено, что это вообще был дружественный огонь старины Брандта, рядом с которым я в тот момент находился и который так удачно только что нас покинул. Хотя все палили кто во что горазд, в белый свет, как в копеечку, и для всех будет удобнее полагать, что меня подстрелили Охотники, которые, вообще-то, не стреляли вовсе.

Феликс Грин выразительно крякнул, но счел за благо промолчать.

– Всех нас попросту спеленали, как пауки обыкновенно поступают с мухами на черный день, причем настолько плотно, что я не видел ничего, кроме переплетенных тенет на своем шлеме, и не мог пошевелить даже пальцем, чтобы привести в действие хотя бы одну из следящих систем «галахада». Чувствую, мне будет чем поделиться с конструкторами скафандров по возвращении!..

– Команды голосом никто не отменял, – сказал Грин в сторону.

Но Мадон его услышал.

– Я не так глуп, как кажусь! – воскликнул он сердито. – Конечно, я отдал своему скафандру множество самых разнообразных команд голосом. В том числе и на запуск режима «турбо-динамика», чтобы порвать все эти путы к чертовой матери. Чем лишь усугубил свои неудобства, потому что в результате усилий экзоскелета в скафандре что-то разошлось, начал вытекать воздух, а наружная атмосфера, напротив, поступать внутрь. И это никаких радостей жизни никому не прибавило. По моим внутренним ощущениям прошло лет сто, хотя таймер внутри скафандра отсчитал двадцать две минуты с какими-то секундами.

– Пять миль за двадцать две минуты, – заметил Грин. – Они не спешили.

– Думаю, по дороге несколько раз они кого-то из нас теряли, – сказал Мадон, криво усмехаясь. – Не я один сопротивлялся. И, подозреваю, кое-кто делал это эффективнее моего.

– А дальше? – спросил Кратов.

– К тому времени я вдоволь нахлебался газовой оболочки Таргета и с трудом отличал явь от бреда. В какой-то момент тенета исчезли, я обнаружил себя лежащим ниц в холодном, почти умершем скафандре. И, движимый базовым инстинктом самосохранения, незамедлительно поспешил от него избавиться.

– Это помогло? – удивился Кратов.

– Еще и как! – Мадон нервно рассмеялся. – Чертовы куклы вернулись и утащили мой скафандр. А на меня и внимания не обратили. Как будто я сделался невидимым! Merde, [14] я только собрался допить горячий кофе, что оставался еще в термосе, как меня оставили без кофе, без скафандра и без надежды.

– И ты выбрался наружу, – не то подсказал, не то уточнил Грин.

– Да, – сказал Мадон и замолчал, словно бы потеряв нить повествования. – Это было что-то вроде подземных выработок, – заговорил он медленно. – Такие, знаете… как в старину, когда добывали уголь. Запутанные и дурно обустроенные. Я все время шел на свет, и всякий раз это было искусственное освещение. Вокруг постоянно происходила мельтешня, кипела жизнь, а меня словно не было. Проклятые твари меня игнорировали. Даже обидно… – Никто не рассмеялся, и он продолжал: – А потом вдруг обнаружилось, что я снаружи, кругом перепаханный снег, светят несколько солнц, и ни одно толком не согревает.

14

Дерьмо (франц.).

– И ты пошел, ведомый инстинктом перелетных птиц, – сказал Грин.

– Черта с два! – с живостью воскликнул Мадон. – По компасу. – Он ткнул Феликсу в нос наручный браслет. – На условный запад…

– Почему именно на запад? – рассеянно удивился Мурашов, не отрываясь от своего экрана.

– Кто-то из вас говорил, что металлосодержащие объекты лежат к условному востоку от «гиппогрифа».

– Я говорил, – сказал Грин. – Так себе ориентир в условиях произвольно восходящих светил.

– За неимением лучшего… К слову, указатель компаса стоял как вкопанный, потому что это земной интеллектуальный компас, и ему плевать на поведение местных солнц. Должно быть, решил для себя, что с родной планетой что-то не так. Одному богу известно, к чему конкретно он осуществил привязку координат… помнится, мы говорили, что было бы неплохо установить какие-то навигационные соглашения… но меня он привел куда нужно.

– Забавно, – сказал Кратов напряженным голосом.

Мадон поерзал в кресле.

– Такое чувство, что вы мне не верите, – недовольно сказал он. – И не очень рады, что я вернулся. Понимаю, всем было бы веселее, кабы вернулся Санти. А вернись командор, качество управления намного повысилось бы.

– Да рады мы, рады, – запротестовал Грин. – Мы лишь хотим понять, как тебе это удалось.

– По снегу, по холоду, – задумчиво сказал Кратов. – Без скафандра.

– Паршивых несколько миль, – сказал Мадон и снова замолчал, провалившись в воспоминания. – У меня ведь не было шансов? – спросил он жалобно, со всхлипом.

– Прекрати! – вскричал Грин страдающим голосом.

– Вы же опытный звездоход, – сказал Кратов убедительно.

– Две мили по морозцу, – ввернул Мурашов. – Утренний моцион зрелого мужчины.

Мадон с отвращением отпихнул пустой бокал с зеленым пойлом.

– Я бы выпил чего-нибудь покрепче, – объявил он.

– Санти где-то прячет фляжку с водкой, – сказал Грин неуверенно. – А у тебя должен был остаться белый монраше.

– Монраше? – вяло переспросил Мадон. – Наверное… не помню.

Вернувшийся Брандт положил перед ним мемограф с устройством считывания ментальной активности, в просторечии «диадемой». В одном случае из десяти этот прибор позволял извлечь из воспоминаний внятные визуальные образы, которые иногда удавалось рационально интерпретировать. В детстве все, не исключая Кратова, прошли период увлечения чтением собственных снов, потерпели на сем поприще предсказуемое фиаско и, пару раз напоровшись на циничные шуточки индивидуального бессознательного, навсегда оставили эти забавы. В то же время Кратов водил эфемерное, через Рашиду, знакомство с престижным, а потому малоизвестным сочинителем текстов по имени Пьетранджело Померанг, каковой при помощи диадемы непрестанно извлекал из мрачных пучин сознания картины, мизансцены и цельные сюжеты, которые фиксировал в меру своих нетривиальных, что греха таить, представлений о высоком слоге, а затем предъявлял той части человечества, что готова была к восприятию подобных опусов, хотя бы даже и немало офигевши… Сказать по чести, шансов на успех у Мадона было немного.

– Вот что, – сказал Мурашов неожиданно жестким голосом и одним движением свернул свой видеал. – Идея прекрасная, но ее воплощением мы займемся не здесь. Я понимаю, что пациент сейчас торчит на адреналине и не до конца отдает отчет в своих действиях. А «диадема» – штука безжалостная и циничная. – Инженер вскинулся было с возмущенным видом, но, очевидно, что-то вспомнил и смолчал. – Поэтому, Жан-Жак, допивайте коктейль… да, да, я настаиваю… и со всем этим хламом следуйте за мной на медпост.

Едва только они удалились, Феликс Грин безо всякого энтузиазма отделился от подпираемой им стены и со вздохом тоже двинулся к выходу. За ним, волоча ноги и сутулясь, тронулся Брандт.

«Похоже, это не тахамауки, – думал Кратов, уложив сжатые кулаки на стол и уткнувшись в них подбородком. – Час от часу не легче. Значит, предстоит игра вслепую. С неизвестным противником и по незнакомым правилам. Это всегда интересно, если только на кону не стоит чья-то жизнь. Можно из всех решений выбрать самое изысканное, ничьего достоинства не задевающее, а затем воплотить его. Неспешно и с большим вкусом. И напротив, когда противник неизвестен и у него заложники, интерес сразу куда-то пропадает, а на его место приходят недобрый азарт и отвращение к происходящему. То есть вещи в нормальной ситуации несовместимые. Плохо заниматься делом, к которому питаешь отвращение. Хочется поскорее с ним покончить, не разбирая средств. Хочется простых и эффективных решений, эффективность коих подчас сводится к нанесению оппоненту максимального или хотя бы неприемлемого ущерба, после чего все долго и свирепо станут дуться один на другого и, вполне возможно, никогда не помирятся. Но есть надежда. Надежда, что удивительно, есть практически всегда. Порой в образе белобрысой девчонки-подростка в джинсовых шортах и майке с Микки-Маусом… Мадон, из всех заложников последний, кого можно было бы заподозрить в наклонностях к экстремальному выживанию, удрал от своих стражников практически без усилий и нравственных издержек. Если не считать дискомфортного путешествия в холодной кабине „архелона“ без скафандра, в каковом неудобстве, кстати говоря, ему некого было винить, кроме самого себя… И здесь уже прослеживается трудноуловимая связь между нейтрализацией големов и внезапным предпочтением, отданным поврежденному скафандру перед его мыслящим содержимым. Разделение по одним признакам и объединение по другим. Всегда неожиданное, всегда нелепое, но это для нас с нашей человеческой логикой нелепое, а для них естественное. Или запрограммированное, если исходить из невольно подтвержденного Мадоном допущения, будто мы имеем дело с автоматами. Допущения, способного если не объяснить, то по меньшей мере сообщить формальную целесообразность поведению Охотников и Всадников – которые то охотятся и сторожат, то отпускают на волю и откровенно фиговничают на боевом посту. У автоматов есть программа. У автоматов нет свободы выбора. Способности к самообучению также определяются изначально заложенными программами. С человеком или иной мыслящей субстанцией дело обстоит примерно так же, но их программа намного сложнее, чем у самого интеллектуального из автоматов. Вдобавок, у мыслящей субстанции есть несопоримое эволюционное преимущество: она способна к фазовым переходам в осмыслении явлений окружающего мира, к транспозиции на новый, более высокий уровень абстракций при накоплении критической массы смыслов. Настольные игры, всякие там го, рэндзю и шахматы, в чем автоматы безусловно сильнее, не в счет, это всего лишь оценка предуготованных вариантов. Когда речь заходит о широких обобщениях, мы, хвала небесам, делаем интеллектронные автоматы как пацанов».