Возвращение в Полдень

– Косяками человек обыкновенно называет свойство, которое доставляет ему неудобства, – иронически разъяснил банкир.

– И, подозреваю, Бог мог бы придумать что-нибудь попроще в управлении.

– Не кощунствуйте, сын мой, – строго сказал падре. – Никто не ведает божьего промысла. Нам остается лишь смиренно принимать его.

– Гипотеза Создателя-Инженера мне понятнее. Хотя бы потому, что вселенная носит явные признаки поздних улучшений и обновления версий. На этом строится вся концепция Мульти-Метра, как бы скептически я к ней ни относился. Множественность метрик – что это, как не вариации на одну и ту же заданную тему? Не уничтоженные черновики, ранние издания с опечатками и редактурой на злобу дня?

– Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, – сказал падре с удовлетворением.

– Думаете, я помню, с чего завязалось наше Безумное Чаепитие? – засмеялся Кратов.

– Я помню, – в один голос сказали дамочка, банкир и пандийеро, а отец Амадеус промолвил с отеческой укоризной:

– Люди склонны распылять внимание. С интерпретаций, сын мой. Неважно, что вы там увидите – если увидите хотя бы что-нибудь. Важно, как вы это интерпретируете. И совершенно не исключено, что ваша версия увиденного будет отлична от версии тагонараннов, от условно объективных данных всего регистрирующего кластера и нашей солидарной точки зрения… если, конечно, мы получим доступ к Машине Мироздания.

– Пространство интерпретаций, – сказал банкир, чадя сигарой. – Все дышащие твари интерпретируют окружающий мир по-своему. И даже твари одного вида делают это несходно.

– От приключений тела к приключениям духа, – загадочно сказала леди Алетея.

– Забавно будет увидеть, – сказал пандийеро дружески развязным тоном, – как вы станете защищать интерпретации, каждый свою, в Совете Тектонов. Не забудьте о доказательствах, сеньор Консул!

– Если вам позволят их вынести, – ввернул падре.

– Если вообще позволят унести ноги, – прибавил банкир. – Что отнюдь неочевидно… Но пока мы тут развлекали себя беседой, наш славный дилер был так добр, что сдал карты и распределил фишки… Он молчалив, поэтому я возглашу ритуальную фразу за него: делайте ставки, леди и джентльмены!

Кратову с самого начала не везло. Комбинации не складывались, карта шла чепуховая, пустая, на замену из колоды ничего приличного не приходило. Не хотелось впадать в паранойю, но против него играл когитр, разделившись на несколько ипостасей, он же и сдавал, а что на уме у когитра, никто не ведал. Возможно, приятные беседы были утешительным призом за никудышные шансы в игре. Или же, круг за кругом оставляя Кратова без шансов, когитр тем самым преследовал какие-то психологические цели. Например, указывал на перспективы миссии, ненавязчиво подготавливал к неизбежному фиаско в надежде как следует разозлить и отмобилизовать. А может быть, попросту мухлевал, точно зная, что не будет пойман за руку и не схлопочет канделябром по мордасам.

Теперь все выглядело иначе. Теперь, господа мои, на руках был черепаховый лонг-стрит. А если из колоды придет то, на что Кратов вдруг вознадеялся, то бишь старшая фигура или трикстер, то к сигарному дыму отчетливо примешивался аромат императорского флэша.

– На все, – сказал Кратов как можно более равнодушным голосом.

– Принимаю, – сказала леди Алетея, хищно сощурив кошачьи глазки.

– Озадачен, – уныло сказал падре и бросил карты.

– Если это не блеф, то я жалкий лузер, – сказал мистер Абрагам, стиснув зубами сигару. – Принимаю и поднимаю.

– Без меня, – буркнул пандийеро, выплеснув в себя очередную стопку. – Хочу увидеть, как свежуют новичка.

– Карту? – спросил банкир, пристально вглядываясь Кратову в лицо. – Две?

Тот открыл рот, чтобы потребовать пару…

И все закончилось.

Свет мигнул, и фигуры игроков сгинули в один момент вместе с размелованным зеленым сукном, абажуром и выпивкой. Исчезло даже густое смешение салонных ароматов. От нирритийского покера не осталось и следа.

Кратов сидел в кресле, зажав в кулаке пивную банку, наполовину пустую, и перед его расфокусированным взором не было ничего выразительнее голой стены.

– Все же вы плутовали, Эйб, – сказал он, понемногу возвращаясь к реальности. – Лишили меня верного выигрыша.

– Прошу извинить, – сказал когитр виноватым тоном. – Возможно, вам послужит утешением то, что из колоды ничего бы не пришло, а у мистера Абрагама на руках были два каре, в том числе каре-рояль, так что черепаховый король вам никак не светил.

– Твою мать, – сказал Кратов с сердцем.

– Вот именно, – согласился когитр. – Но куда важнее то обстоятельство, что мы входим в Белую Цитадель.

Кратов выскочил из кресла.

– Должен был прозвучать какой-то сигнал, – сказал он, озираясь.

– Сигнал был, – промолвил когитр. – Но всех настолько потрясла ваша дерзость, что его пропустили мимо ушей. Если хотите, могу повторить.

И прозвучал сигнал.

– Это то, о чем я подумал?! – опешил Кратов.

Звук оповещения был чрезвычайно схож с нервным взмявом кота, которому наступили на хвост.

– Почему бы нет? – сказал когитр.

– Так, – сказал Кратов, бесцельно хватаясь за стену. – Белая Цитадель. Я ее увижу?

– Нет, – с удовольствием заявил когитр.

– Но это нечестно! – вскричал Кратов.

– Я тоже так решил, – деликатно заметил Эйб. – И не я один, но и кое-кто из организаторов миссии. У вас десять минут, чтобы влезть в скафандр и прослушать инструктаж.

7

Устный инструктаж от Эйба был подкреплен бумажной копией. Когитр охотно объяснил, для чего понадобился столь архаичный способ хранения информации. Ожидалось, что после проникновения в Белую Цитадель энергетическая система «Гарпуна» может выйти из строя. На все физические процессы, связанные с движением электронов и фотонов, надежды более не возлагались. На осторожный вопрос Кратова, не значит ли это, что и его человеческий организм, каковой также не чужд некоторой энергетики, с большой долей вероятности прекратит функционирование, Эйб отделался туманными рассуждениями, что-де сохраняется надежда на неоднозначность. Что он имел в виду, Кратов выведать не успел, потому что прозвучал второй сигнал, еще более громкий, резкий и потому особенно отвратительный. «Поспешите, Консул. Существует реальная опасность, что скоро я не смогу более давать вам советы…» – «А я – их выслушивать», – проворчал Кратов, облачаясь в скафандр и переходя в автономный режим. Теперь он стоял в шлюзовой камере, о наличии которой до этого часа и не подозревал, лицом к сомкнутым створкам люка. «Эйб, что бы ни произошло. Ты был добрым и заботливым компаньоном. Надеюсь, мы доиграем прерванную партию». Когитр никак не откликнулся на спонтанное проявление приязни, а вместо этого объявил противным казенным голосом: «Десятисекундная готовность!» Кратов прислушался к своим ощущениям. Если то были последние минуты его физического существования, протекали они не очень-то эмоционально. Не проносились перед внутренним взором сцепленные в бесконечную киноленту образы прожитого. Не вспоминались прегрешения, в каких не успел раскаяться, не вывешивался на личное обозрение список неисправленных ошибок. Неплохо было бы вызвать в памяти, как полагается, родные лица любящих и любимых женщин. Вместо этого в глазах неотступно стоял бумажный лист с инструкцией, составленной в явном расчете на энцефалопатию: что нажать, за что дернуть и куда ступить, когда энергосистема перестанет функционировать, но уцелеет и, возможно, сохранит свою дееспособность предусмотренная на крайний случай примитивная дедовская механика рычагов и пружин. «Люк открыт», – лязгнул когитр. Кратов и сам видел. Он ступил внутрь темной, ощутимо тесной кабинки. Пол под ногами спружинил, что послужило сигналом к действию тайным транспортным системам, созданным специально для того, чтобы доставить единственного пассажира на поверхность эксаскафа. Тагонараннам знать об этом не полагалось; впрочем, вряд ли такие мелочи отвлекали их сейчас от управления. Кратова слегка прижало к полу, он вынужден был упереться руками в стены, дабы не упасть. Кабинка метеором неслась вверх по вертикальной шахте. Ничего не было видно, да и на что там было смотреть при такой бешеной скорости…

«…корабль еще жив, я еще жив, значит, все не так безнадежно, я поднимаюсь к поверхности со скоростью тридцать метров в секунду, без гравитационной компенсации меня бы втиснуло в пол, но гравигены тоже живы, надежда умирает последней и будет умирать вместе со мной битых полтора часа непрерывного взлета сквозь защитные и технические слои планеты, вот что я всегда ненавидел, так это камеры сенсорной депривации, всегда хотел, чтобы перед глазами тикали какие-нибудь часы с циферблатом, менялись цифры и значки, хотя бы какое-то указание на место, занимаемое мной в пространстве и во времени, кое-кто мог бы снизойти к потребностям простого человеческого организма, но похоже, что систему доставки пассажира на внешнюю оболочку эксаскафа делали в большой тайне, в спешке и вряд ли человеческими руками, какие-нибудь шустрые карциноморфы в перламутровых доспехах, им непонятны слабости и переживания вертикального гуманоида с его сенсорным голоданием, внутренними терзаниями и страхами, даже если никакого страха нет и в помине, вот странно, а почему, собственно, я так спокоен, это ненормально, я одолел еще малую часть пути, меня ничто не пугает, не одолевают мрачные предчувствия и вообще клонит в сон, что само по себе выглядит столь же бредово, сколь и разумно, сон позволит скоротать время, а не заполнять его призраками подсознания и обрывками мыслей, которые ведут себя так, будто падают в пропасть и цепляются за что придется, может быть, мне приснится по старой памяти вещий сон, но более вероятно, что это окажутся какие-нибудь ничего не значащие пустяки, как и происходит с того момента, как я избавился от чужого груза в своей памяти, какие-нибудь облачка, зверушки, травинки, а если повезет, то и те самые родные лица, любящие и любимые, а теперь хайку:

О, быстротечность! На изголовье случайном в дреме забывшись, смутной тенью блуждаю по тропе сновидений. [53]

…и если все оборвется до того, как я выберусь на поверхность, если все закончится, пока сплю, то это будет самый правильный, самый счастливый исход, о каком только можно мечтать мечтать мечтать…»

Кабинка остановилась. Кратов очнулся, закрутил головой, приходя в себя. Оказывается, все это время он сидел в неудобной позе, привалившись к стене. Ужасно хотелось протереть глаза, но об этом стоило надолго забыть. Он продул гермошлем струей слабого нейростимулятора с легким ароматом свежесваренного кофе. Выпрямился на негнущихся от долгого сидения ногах. Он все еще был жив и в полном сознании. «Меня зовут Константин Кратов, мне сорок четыре года, у меня есть две любимые женщины, а еще дочь и сын, я одолел безумное расстояние и теперь стою на пороге… на пороге… один бог знает, на пороге чего я сейчас стою».

53

Сёкуси-найсинно (1151-1201). Перевод с японского В. Марковой.