Время – словно капля янтаря

У меня-то хронобраслет, а у майора нету. Что он сделает, когда я исчезну? Успеет в окно выпрыгнуть или нет? Не знал я этого, но и времени на размышление не оставалось. Потянулся, чтобы кнопку «Пуск» нажать… и тут увидел.

На тумбочке у изголовья кровати лежала бита. Удобная, увесистая, сама в руки просится. Неплохое оружие… если бы у Мазура в руке нож был! Но против пистолета, уже взведённого и нацеленного, бесполезное.

На другой стороне дома опять грохнуло, сноп искр полыхнул в спальню — обвалился и кабинет напротив. Я не видел из своего укрытия, оглянулся ли майор, присел, отскочил в сторону. Но как-то он реагировал, не каменный?

Я сиганул через кровати, почти на лету подхватывая биту. И уж точно на лету замахивался, не успевая разглядеть толком, куда бить.

Майор и оглянулся, и присел. И руку с пистолетом в сторону отвёл. Если бы тут двухспалка стояла, я бы перепрыгнул её, и майора с ног сбить постарался. Но у Мазуров были две сдвинутые полуторки. Я плюхнулся на край второй, не удержался, полетел на пол, стараясь амортизировать левой рукой, а не рожей.

Всё происходило одновременно. Майор обернулся, дёрнулся пистолет в его руке, посылая пулю мне в харю, бита закончила описывать дугу, приложившись по майорскому запястью, со звоном посыпались стекла за спиной. Мазур зарычал от боли. Выбитый пистолет ударился о шкаф у стены, отлетел под кровать, наткнулся на ножку, заскользил по паркету.

Пистолет замер в полушаге от майора — наклонись и схвати. Но правую руку я ему конкретно уделал, а в левой Мазур держал сумку. Ему бы бросать, не раздумывая, что с ней станется, с сумкой-то? Но, видно, содержимым он очень дорожил. Не бросил, а поставил сумку бережно на пол. И заминки этой мне хватило. Я кинул тело вперёд, дотянулся, пальцы сжали рукоять. Тут же увернулся от майорской ноги, вжался спиной в угол между кроватью и тумбочкой, вскинул оружие. Палец сам собой нажал спусковой крючок…

Не нажал. Бесконечно длинная секунда закончилась. Вновь вокруг бушевало пламя, страшно трещали перекрытия, тянулись к разбитому окну клубы густого едкого дыма.

— Стой и не дёргайся!

Мазур замер, только желваки напухали с синхронностью маятника. Узнал меня.

— Если выстрелишь — тебе смерть, Карташов. Так — срок добавят, а убьёшь — не доживёшь до суда. Ребята закопают.

Все мои силы теперь уходили на то, чтобы палец удержать, не нажать. И убрать его со спускового крючка не мог — майор бы увидел, напасть попробовал бы. Тогда точно стрелять пришлось бы.

— Пошёл отсюда, козел! В окно, быстро!

Майор покосился на сумку. Как ему хотелось взять её! Ну, нет, такого удовольствия не получишь.

— В окно, я сказал! Там тебя жена и сын ждут, а ты за бабло, шлюхами заработанное, беспокоишься, сволочь?!

И майор пошёл. Бочком, спиной по шкафу елозя, не отрывая взгляд от направленного на него ствола. Только у окна отвернулся. Рванул ручку, распахнул, вспрыгнул на подоконник. Оглянулся ещё раз, словно хотел сказать что-то. Не решился.

Лишь когда Мазур исчез за окном, я положил пистолет на пол, и занялся хронобраслетом. В последний миг, коснувшись пальцем кнопки «старт», подумал: «Почему бы и нет?» Почему бы шалавские деньги на благое дело не употребить? Мне же их когда-то и предлагали. Тогда отказался, сейчас — возьму.

Поднял сумку, прижал к пузу и прыгнул. Дальше, в прошлое.

Глава 12 Лето 2001 года

Сколько времени мне понадобилось, чтобы добраться из осени две тысячи девятого в лето две тысячи первого? Не неделя, как когда-то рассчитывал, это однозначно. Но сколько? Две, три? Месяц? Не знаю. В начале у меня часов не было, но и когда появились, не очень-то помогли. Пытался я время засекать, хронобраслет включая, — а без толку. Стрелки такие кренделя выделывали! Иногда часовая что твоя секундная вертелась, аж страшно становилось. Иногда наоборот, секундная чуть ли не замирала. Ждёшь-ждёшь, уже невмоготу от серости беспросветной, уже тебя чуть ли не наизнанку выворачивает, а они едва пять минут натикали. Помучился я с часами, помучился, и плюнул. Снова начал по наитию ориентироваться да по самочувствию.

Период с осени две тысячи четвёртого по лето две тысячи первого ничем знаменательным не запомнился. Ни встреч неожиданных, ни розыгрышей непонятных. По правде сказать, не до этого мне было. Чем ближе к цели, тем сильнее мандраж бил. Надо же всё правильно сделать, не ошибиться, не напортачить. Сколько раз я в голове тот клятый день прокрутил! Каждое мгновение вспомнил, каждое словечко сказанное. А сколько вариантов перебрал, чтобы самый лучший выбрать. Импровизация в таком деле не годится. Так что последние годы путешествия прошли мимо меня. Я даже не помню, где спать останавливался, и спал ли вообще? Возможно, так и пёр, словно сомнамбула, то в обычном времени, то в быстром.

А потом наступило первое июля две тысячи первого. Чёрный день моей жизни. День, который я должен — обязан! — перекрасить в другой цвет.

Попасть с помощью хронобраслета во вчера не сложно. В позавчера — можно, но надо быть аккуратным, чтобы не проскочить. Но попасть на конкретную дату, если ты отделен от неё месяцами, — нечего и мечтать. Та самая экспоненциальная зависимость действует, будь одна неладна. Приходится выбирать момент остановки приблизительно, на глазок. Выяснять, куда попал, и доползать черепашьим шагом.

Я остановил своё прыганье за два дня до необходимой мне даты. Ближе — не мог. Не из-за хронобраслета, он-то работал исправно, а потому, что нервы натянулись до предела, звенели струнами. Следовало передохнуть, успокоиться. Прийти в себя. Чтобы уж точно, без ошибок.

По какому-то странному стечению обстоятельств я снял ту самую квартиру, где когда-то — то ли несколько дней назад, то ли чёрт знает, как давно? — встретил Мандрыкину. Ту, да не ту. Три с половиной года квартиру здорово изменили. Старые, облезлые, ещё советские обои на стенах, мягкого паласа и линолеума нет и в помине, лишь голые крашенные полы. Добротная мебель исчезла, вместо неё громоздились доисторический шкаф и кровать с железной сеткой, противно скрипящая, стоит перевернуться с боку на бок. Из быттехники уцелел один «Хитачи», ставший немного новей, но «осиротевший», лишившийся видика. Квартирный бизнес не успел пока принести хозяйке достаточно дивидендов для евроремонта.

Два дня я занимался тем, что лежал на койке и поплёвывал в потолок. В переносном смысле поплёвывал. Я план действий составлял, окончательный и беспроигрышный. И когда пришла последняя ночь, ночь с тридцатого на первое, голова так была этим планом забита, что уснуть получилось только перед самым рассветом. Не уснуть даже, а провалиться в эти самые планы. Увидеть их воочию.

…Я стоял метрах в тридцати от автобусной остановки. В руках — газета развёрнутая. Делал вид, что читаю и жду кого-то. С газетой очень удачно в детективах придумали. Закрыл лицо, и никто тебя не узнает. Лучше, конечно, на лавочке сидеть, тогда и подавно никто не посмотрит. Но лавочки стояли только на остановке и я — другой я, тот, который живёт в этом «сегодня» — пройдёт как раз вдоль них.

Во сне время тычет по особым законам. Оно то замрёт, то припустит с невиданной скоростью. Едва я развернул газету, как большой жёлтый автобус затормозил у остановки. «Тридцать четвёртый»? Точно. Я сразу решил, что это именно тот автобус. Удивился — с чего это он такой большой? — и автобус послушно ужался. А из передней двери уже выходила Ксюша, почему-то одна. Это я воспринял как должное — я-то уже здесь! О «я-не я», который вёл дочь в цирк, успел позабыть.

Оксана деловито направилась к переходу. Эй-эй-эй, так сразу? Я рванул следом. Газета из рук тут же исчезла, будто испарилась. Вернее, тот я, который был там, готовился спасать, забыл о газете. Но другой я, наблюдающий со стороны и составляющий планы, фиксировал малейшие детали.