Всячина

Я смотрю на свои руки, поросшие седоватым волосом. На левой руке не хватает фаланги указательного пальца. Я не помню, почему и когда. Чешется, зараза. Привычно чешу палец о потертые и промасленные штаны. Татуировка на правой - синее солнце встает над горизонтом. Это еще откуда? У меня - татуировки?

– Ты тут совсем очумел со своими мужиками, - кричит неприятным голосом из открытых ворот какая-то растрепанная женщина.
– Все мозги уже пропил? Как за внучкой поедешь?

Как я за внучкой поеду? Как? За внучкой?

– Мария! Машенька!
– кричат мужики.
– Отлично сегодня выглядишь, бабуся! Садись с нами! За внучку, чтобы здоровая она у тебя всегда была!

Она деланно смущается, но видно, что "бабуся" ей нравится. Она, понимаю я, действительно хочет стать бабусей. Бабушкой. Внуков хочет нянчить и тетешкать. Давно уже хочет.

А я что же? Я-то хочу внуков?

Внучка... У меня внучка. Это же что, значит, у меня есть дети, выходит? Взрослые дети? Ну, в крайнем случае, как минимум один деть. Иначе - откуда бы тогда была внучка? Кто же у меня, интересно, сын или дочь? Как же быстро растут дети. А когда была свадьба? Кстати, а моя-то собственная свадьба - была она? Вот с этой вот... Как они говорят - Мария?

– Маш, - медленно выталкивают онемевшие губы.
– Ты уж не сердись на старого. На меня теперь ругаться нельзя. Я теперь - дедушка. Не пацан какой, не салабон, в натуре.

– Ну, за деда с бабкой, - поднимается толстый сержант.

– Пля..., - плямкаю я губами.
– Сержант, пля... А сколько всего тех банок было?

– Две, а что?
– удивляется он.
– Я одну всего и взял.

Половинка на половинку, серединка на серединку, значит? По-честному, выходит? А кто у меня половину жизни в этой самой банке утопил?

Я молча бью рукой со стаканом в красную сержантскую морду, а потом валюсь на грязный деревянный пол, прижатый мужиками.

– Все уже, все... Спокойно, Длинный. Руку, руку ему держи! Ишь, какой норовистый стал. Резкий какой. А помнишь, в армии-то был он спокойный-спокойный...

Голоса уплывают в темноту.

И все-таки эта вишневая была на спирте!

Последняя твердыня

– Хорошо идут, черти!

Черти опять, как и всегда, шли хорошо. Плотными черными шеренгами, покрывающими без просвета все поле боя от горизонта до горизонта, под строгую барабанную дробь, плечом к плечу. Молча. В ногу.

Напряжение нарастало.

– В психическую пошли... Ишь, напугать думают. Нас - напугать!

– Да что там они могут думать? Послали их - вот и идут. Им ведь назад вернуться, повернуть куда-то, никак нельзя. Да и бунтовать все равно невозможно. Ниже них все равно нет никого.

– Внимание всем! Э-э-э ...В каком смысле - ниже?

– Ну, ад - так ведь ниже и никого.

– Всем - огонь! То есть, тьфу... Вода!

Огонь не брал жителей ада. Огнем стреляло их собственное оружие. Люди в своей последней твердыне отбивались водой, которую непрерывно отмаливали и освящали последние оставшиеся в живых священники из бывшего сводного отборного "святого" полка.

Легендарный полк побывал в каждой крупной битве. Но если врагов нисколько не уменьшалось, а как бы даже и не росло их количество, то нового священника, да такого упертого, такого правильного и праведного - его ведь и за год не воспитаешь. Вот и рассеялся постепенно полк. А ведь как били противника! Одной молитвой - залпом! А одновременное залповое благословление - оно ведь просто развоплощало порождения тьмы. Не оставалось от них ничего, никакой потусторонней дряни. Теперь последние оставшиеся в живых священники стояли вкруг озера и святили воду, которую тут же пожарными рукавами подавали на передовую.

...

– Они снова отбились? Опять?

– Так точно!

– Да что у вас тут творится, в конце концов? Сколько можно уже? Послать им переговорщиков. Разве не понятно еще, что все равно проиграют - чего же сопротивляться? Чего тянуть? Ну, твердыня у них, твердыня - это точно... Но - последняя все же! Крайняя, как они говорят. Пусть уж сдаются, наконец, да закончим с этим делом. И будет, как сказано нам свыше.

– Переговорщиков они просто расстреливают издали. Не подпускают к воротам. Подлые люди...

– Кого слали?

– Белиала слали, Бегемота... Лучших из лучших!

– Ну, так ангела им тогда пошлите, что ли. Вон, даже из архангелов можно взять... Тогда выслушают - никуда не денутся!

– Будет исполнено!

...

Гавриил ругался, как пьяный сапожник, стряхивая грязные капли воды с белых ангельских крыльев. Даже хуже ругался, как строитель - те в области ругани покрепче сапожников будут.

Стрелки на стене замерли, прильнув к прицелам.

– Не горит?

– Не горит.

– Залп!

И снова потоки грязной воды окатили архангела с головы до ног, скатываясь в неопрятные жирные лужи у сияющих золотом ангельских сандалий.

– Да вы, блин, с ума там посходили, что ли? Кончайте эти ваши безобразия!
– кричал Гавриил, обращаясь к хмурым лицам, смотрящим на него из амбразур.
– Что, ангелов, так вашу, никогда вживе не видели? Я же вам сейчас Михаила приведу - будете знать тогда, как обливаться! А то, ишь ведь, не нравится им главный помощник людей... Не хотят они, понимаешь, по-доброму... Открывай ворота! Открывай! Говорить будем!

В темном подвале от крыльев Гавриила и от нимба его разлилось доброе теплое сияние, стало светло, как под лампочкой.

– Сидеть!
– рявкнул здоровый краснорожий охранник с плечами шириной в метр.
– Сидеть, так твою и перетак и два раза так!

– Спокойно, сержант, - дознаватель прошагал к своему столу, уместился на тесном стуле, протянув со стоном в сторону раненую ногу.
– Ну? Говорить будете или как и зачем?

– Прошу встречу с командованием и всем гарнизоном последней твердыни! То есть, не прошу, конечно - требую!

– Требуют они. Чуть что - сразу требуют. А сами, значит, с той стороны пришли...

– Да нет же никакой "той стороны"! И просто не было никогда!

– Ага. И войны, значит, никакой нет. И черти эти в атаку не ходят по двадцать раз на дню. И сатана здесь совершенно с краю и никак не влияет... Вы говорите, говорите. Запись идет.

– Нет, война, конечно, есть. Но - последняя. Итоговая, так сказать. А вы никак не хотите ее закончить. То есть, даже мешаете.

– Потому что жить-то всем хочется. А нам, последним оставшимся, с темными силами никогда не смириться.