Вторая половина книги
Шрифт:
То ли эпос, то ли сказка, то ли миф…
То ли ни то, ни другое.
«Я тебя породил…»
«В обеих редакциях текста в Андрие удерживается и христианский образ жертвенного агнца: “Как молодой барашек, почуявший <...> смертельное железо, повис он головою”»[174].
Тут я, пожалуй, осмелюсь возразить и предположить, что речь идет не о христианском образе жертвенном агнце, а об «акеде» – жертвоприношении Исаака. Всевышний потребовал от Авраама, чтобы тот принес ему в жертву единственного сына – Исаака-Ицхака. И Авраам уже готов был это сделать:
«Бог
<…>
И Исаак <…> сказал: <…> где же агнец для всесожжения?
Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. <…> И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. <…> И возвел Авраам очи свои <…>: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…» [175]
Но даже и с такой параллелью не все просто. Ведь Тарасу не был послан овен, которого он мог бы принести в жертву вместо Андрия! Почему? Потому ли, что Андрий, с точки зрения автора, виновен и заслуживает смерти? Или потому что вовсе не Бог потребовал от Тараса принести в жертву младшего сына, а сила совсем другая? Сила, привыкшая к человеческим жертвоприношениям и поощряющая их? Сила, кажущаяся всемогущей – в рамках романтического мира, в рамках романтической логики?
Проблема изображения в художественной литературе сыноубийства, с множеством деталей, отсылающих к жертвоприношению Исаака, – и по внутренней сути антагонистического по отношению к библейскому сюжету, заслуживает подробного и внимательного рассмотрения. Но в данном случае такое рассмотрение необходимо – хотя бы кратко, очень кратко.
Мне встречалось в современном литературоведении предположение, что сцена сыноубийства в «Тарасе Бульбе» была написана под впечатлением от знаменитой новеллы Просперо Мериме «Маттео Фальконе». Действие в ней разворачивается на Корсике. Десятилетний сын Маттео Фальконе выдает полиции прячущегося разбойника. Маттео за это убивает своего сына.
Сравнение убийства Тарасом Андрия, изменившего «боевому товариству», с финалом новеллы Мериме стало общим местом – вплоть до школьных сочинений на тему. Действительно, Гоголь, интересовавшийся творчеством Мериме, наверняка читал «Маттео Фальконе»; другое дело – задумывал ли он своеобразную перекличку с французским писателем или, напротив, полемику с ним, – в «Тарасе Бульбе» можно усмотреть подтверждение и тому, и другому.
Тема сыноубийства, восходящая то ли к распятию Христа (Бог-отец как убийца Бога-сына), то ли к несостоявшемуся жертвоприношению Исаака, продолжала волновать и писателей XX века. Она ярко предстает, например, в произведениях Франца Кафки, Исаака Бабеля, Ладислава Фукса.
Свирепый и властный Замза убивает несчастного своего сына Грегора в новелле Кафки «Превращение»:
«…Отец решил бомбардировать его яблоками. Он… швырял одно яблоко за другим. <…> Одно легко брошенное яблоко задело Грегору спину, но скатилось, не причинив ему вреда. Зато другое, пущенное сразу вслед, накрепко застряло в спине у Грегора»[176].
Причина – тоже своего рода предательство: превратившись в гигантское насекомое (не по своей воле – а может, и по своей), Грегор Замза «предает» человеческий облик членов своей семьи.
Курдюков-отец убивает Курдюкова-сына в рассказе Бабеля «Письмо» («Конармия»):
«…Спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени. Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди их видали, – то говорили, что они носили на себе медали, как при старом режиме. И по случаю той измены, всех нас побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря – шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился...» [177]
И здесь – предательство: Курдюков-сын, вступив в Красную армию, предает царскую Россию, защитником которой был его отец.
Начальник полиции Хойман, холодный и уверенный в себе деспот, убивает своего сына Вики в романе Фукса «Дело советника криминальной полиции»:
«– Думай о соборе.
Советник криминальной полиции выхватил из кармана пистолет и приставил к затылку сына. И раньше, чем юноша почувствовал холод металла, Виктор Хойман нажал на спуск…» [178]
Вновь предательство: начальник полиции подозревает сына в убийстве, причем преступление сына (если оно имело место) рассматривается им как предательство – ведь он-то преследует преступников, а сын встает в их ряды…
Несмотря на многозначительные детали, которые во всех этих произведениях, казалось бы, отсылают к истории Авраама и Исаака, отсылают настойчиво и даже навязчиво, – очень важного момента нет ни в одной книге, кроме разве что в «Деле советника криминальной полиции». И у Мериме, и у Гоголя, и у Кафки, и у Бабеля жертва знает о предстоящем убийстве. И лишь у Ладислава Фукса, так же, как и в Библии, сын не знает, что отец намерен его убить.
Но и у Фукса Бог не останавливает руку отца-убийцы. Потому что Бог не требовал принести сына в жертву – не требовал этого ни от Маттео Фальконе, ни от Замзы, ни от Курдюкова, ни от Хоймана.
Ни от Тараса Бульбы.
В критический, решающий момент они поставили на место Бога себя – и почувствовали себя преданными.
И это – самое важное, принципиальное отличие. В древнем еврейском предании посыл понятен и категоричен: убивать нельзя! Человека в жертву приносить нельзя! Потому Бог и потребовал жертву – чтобы в роковой момент остановить руку с ножом и сказать: «Запомни!» Остановить так, чтобы навсегда, на годы, на тысячелетия вперед потомки Исаака, человека, испытавшего такое чудовищное потрясение, человека, испытавшего холод жертвенного ножа на своем горле, человека, родным отцом связанного и уложенного на жертвенник, – чтобы бесчисленные потомки этого человека, повторю, не просто запомнили, но записали в своих клетках, в своих душах: нельзя приносить человека в жертву.
В перечисленных произведениях оказывается – можно. И приносят герои своих детей в жертву – семейной чести, мужской дружбе, боевой верности. И называется это героизм…
Чертовки, черти, чертенята
«…Здесь действительно находились черти почти со всей Варшавы…
<…>
Иногда… личико чертовки, убранное потемневшими бусами, выглядывало из ветхого окошка. Куча чертенят, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий черт, с веснушками по всему лицу… выглянул из окна, тотчас заговорил с Янкелем на своем тарабарском наречии, и Янкель тотчас въехал в один двор. По улице шел другой черт, остановился, вступил тоже в разговор, и… увидел трех чертей, говоривших с большим жаром».