Вторая половина книги

По коммерческим делам своим Янкель проникает в осажденный запорожцами Дубно. И приносит он Тарасу весточку от Андрия не просто так. Став фактором-компаньоном полковника Тараса Бульбы, он и сыновьям его такой же компаньон отныне. И позже, когда приходится ему вести отчаявшегося полковника в Варшаву – ради последней встречи с обреченным, идущим на казнь сыном Остапом, – он исполняет просьбу отнюдь не случайного человека, даже не двусмысленного спасителя, а, опять-таки, своего коммерческого партнера.

Почему? А просто – в соответствии с этикой деловых, коммерческих отношений.

За сотни (а то и тысячи) лет активной коммерческой деятельности у евреев выработался вполне определенный и достаточно жесткий предпринимательский кодекс. Конечно, его нарушали неоднократно, но он существовал и соблюдался большинством предпринимателей – как ни назови их: корчмарями, шинкарями, факторами, арендаторами. Одним из правил этого кодекса было: прилагать усилия, необходимые для того, чтобы выручить компаньона, оказавшегося в непростой ситуации. Принято называть такую этику «протестантской», но скорее следовало бы назвать ее еврейской – она на столько же старше протестантской, на сколько иудаизм старше протестантизма.

Конечно, в семье не без урода. Были и мошенники среди евреев, и непорядочные бизнесмены. Иной, возможно, и предал бы своего партнера, сдал бы его ляхам за вознаграждение, заодно прикарманил бы и его долю. Но Янкель, при всей нелюбви к нему автора, относился к другим. И Тарас это понимал – хотя бы по истории с выкупом Дороша. Потому спокойно доверился Янкелю – и стал свидетелем казни Остапа…

«Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возле него не было: его и след простыл…»^[191]

На этом заканчивается история отношений Янкеля и Тараса Бульбы – а там, вскоре, и жизнь Тараса.

Мне могут возразить: ни о чем таком Николай Васильевич Гоголь не думал и ни о какой еврейской этике не писал, еще чего! Верно. Но точно так же не писал он и о демонической природе жида Янкеля, и о Тарасе как олицетворении разрушительной стихии. Почему же отношения между Тарасом и Янкелем можно объяснить мистическим договором между козаком и демоном, почему бы не попытаться их объяснять всего лишь отношениями между двумя деловыми компаньонами?

И, кстати говоря, так ли уж мы уверены в том, что, дескать, писатель ничего такого не знал и не думал? Вот, например, простенькая, на первый взгляд, сценка, когда Янкель, пытаясь утишить страсти запорожские, говорит:

«– Ясные паны! – произнес жид. – Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. – Голос его замирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить!»^[192] [Курсив мой. – Д.К.].

«Ну, да, – скажет читатель о словах, выделенных курсивом. – Со страху уж и евреи от евреев открещиваться стали, над тем Гоголь и издевается».

Может, просто так, а может, не просто так.

Как вам, уважаемый читатель, такое суждение?

«…Отвечая Вольтеру, осыпавшему стрелами евреев и иудаизм, Исаак де Пинто говорил: “Господин де Вольтер не может игнорировать ту щепетильность испанских и португальских евреев, которая исключала их смешивание с евреями других стран через браки, альянсы или иным путем; их разрыв с остальными собратьями зашел так далеко, что если в Нидерландах или Англии португальский еврей брал в жены немецкую еврейку, он немедленно утрачивал все свои прерогативы, и его больше не признавали членом их синагоги. Именно благодаря этой здоровой политике они сохранили чистоту нравов и заслужили признание, которое даже в глазах христианских наций отличает их от других евреев”. (Вольтер признал его правоту.)

<…>

В самом деле, «португалец», пожелавший жениться на «германке», оказался бы изгнанным из своей общины или даже преданным анафеме.

В больших синагогах Амстердама и Лондона немецкие евреи должны были размещаться на специальных скамьях, отделенных барьерами. В Венеции португальские евреи изгнали из своего квартала, «старого гетто», немецких и левантийских евреев…»^[193]

Зная о таких взаимоотношениях двух крупных еврейских общин, сефардской («португальской») и ашкеназской («германской»), поневоле подумаешь, что и Гоголь знал о той переписке Исаака де Пинто – лидера еврейской общины Бордо – с всеевропейским властителем дум Вольтером. И, опять-таки, невольно приходит в голову, что в уста своего карикатурного Янкеля вложил он, в сущности, иронический парафраз слов уважаемого Пинто: «Те совсем не наши, то совсем не жиды, то черт знает что...»

Но даже если ничего такого он не знал и не думал, – не важно. Мы знаем. Мы думаем. Мы, читатели.

Книга, написанная писателем, и книга, прочитанная читателем, – зачастую разные книги. И не две даже, а три, десять, сто… Кому-то фигура Янкеля вообще кажется второстепенной, не важной – или не очень важной. А вот мне он показался настолько интересным, что я никак не желал расстаться с ним после того, как он, волею автора, расстался с Тарасом.

И подумал я: представим себе…

Рукопись, найденная в генизе^[194]

…И подумал я: представим себе, что все, рассказанное в той книге, в повести Николая Васильевича Гоголя «Тарас Бульба», правда. Представим себе, что вовсе это не фантазия писателя, жившего в XIX веке, а самая что ни на есть истина, имевшая место в начале XVII века. Представим себе, что кое-кто из участников тех давних кровавых дел оставил свои воспоминания и что воспоминания эти попали неведомым путем (например, с полуистлевшим содержимым седельной сумки далекого предка, войскового писаря) в руки писателю. И написал он, ни словом не отклоняясь от истины, а только добросовестно пересказывая поразившее его свидетельство.

И подумал я: представим себе, что свидетелей, оставивших свои воспоминания, доверивших грубой бумаге то, что таилось в душе, пройдя через фильтр глаз и ушей, – свидетелей таких, говоря я, было несколько. Представим себе, что второе свидетельство попало в другие руки. Представим себе, что этими другими руками оказались мои. И вот, хотя ни в коем случае не поставлю я себя вровень с гением XIX века, подарившим миру повесть «Тарас Бульба» и украсившим, по словам Горького, казаков-запорожцев, – хочу я предложить вам, моим современникам, свидетельство другое. Скромное, скупое свидетельство одного из тех, о ком говорилось в той повести (той старинной рукописи), кто смотрел на события другими глазами и описал их другими словами – свидетельство еврея Янкеля, Янкла, Яакова, фактора и шинкаря. Не черта – человека.

И подумал я: представим себе, что среди тех ста тысяч манускриптов Каирской генизы – генизы синагоги «Ибн-Эзра», – которые знаменитый гебраист д-р Шломо Шехтер в 1896 году вывез из Египта в Кембридж, находилась и странная рукопись первой половины XVII века, не привлекшая внимания ни его самого, ни его коллег.

Манускрипты эти, как известно, были переданы в дар Кембриджскому университету еврейской общиной Египта. Представим себе, что среди прочих документов этой монументальной коллекции (три тома!), опубликованных спустя более десятилетия после смерти д-ра Шехтера, в 1928 году, затерялась и эта небольшая рукопись, которую так никто и не перевел – руки не дошли, как говорится.