Вторая половина книги
Шрифт:
Он принес Тарасу весть о пропавшем сыне Андрие:
«Теперь он такой отважный рыцарь… И наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и зерцало в золоте, и шапка в золоте, и по поясу золото, и везде золото, и все золото. Так, как солнце взглянет весною, когда в огороде всякая пташка пищит и поет и травка пахнет, так и он весь сияет в золоте. И коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один конь.
<…>
Перешел на их сторону, он уж теперь совсем ихний.
<…>
У воеводы
<…>
И как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор продавать жемчуг и расспросил все у служанки-татарки. “Будет свадьба сейчас, как только прогонят запорожцев. Пан Андрий обещал прогнать запорожцев”.
<…>
– И ты видел его в самое лицо?
– Ей-богу, в самое лицо! Такой славный вояка! Всех взрачней»[151].
Да, печальную весть принес, нерадостную – сын стал изменником, влюбившись в польскую панночку, дочь дубненского воеводы. Но ведь принес, с риском для жизни принес! Тут, к слову, и Андрий воспринимает его как доверенное лицо своего отца – и не доносит, как на лазутчика (а кто ж еще Янкель, тайком пробравшийся в Дубно, как не лазутчик запорожский?):
«Дай бог ему здоровья, меня тотчас узнал; и когда я подошел к нему, тотчас сказал…
Он сказал… прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: “Янкель!” А я: “Пан Андрий!” – говорю. “Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!”»[152].
К нему обращается Тарас, чтобы добраться до Варшавы и в последний раз увидеть другого сына – Остапа:
«Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово… Ему, Остапу, сыну моему.
– Разве пан не слышал, что уже…
– Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, – Бульба высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, – а остальные – как ворочусь…» [153]
Интересно, что, при всей боязливости, о которой без конца говорит Гоголь, Янкель не боится весьма опасно иронизировать над Тарасом и его деньгами, добытыми обыкновенным грабежом – как, собственно, все богатство запорожское:
«– Ай, славная монета! Ай, добрая монета! – говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. – Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев»[154].
Фактически Янкель открыто назвал Бульбу не героем-рыцарем, а обыкновенным грабителем с большой дороги. И тот молча проглотил завуалированное обвинение.
Мало того: Тарас, наконец, именно к Янкелю и его соплеменникам обращается с просьбой помочь освободить Остапа:
«– Слушайте, жиды! – сказал он, и в словах его было что-то восторженное. – Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет, когда только захочет украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червонных, – я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на войне, делить с вами пополам»[155].
И те пробуют. Но – не получается. Бывает.
Тем не менее обращение Тараса к ним имело место.
Я бы добавил к этим эпизодам еще один, брошенный мельком:
«…Достал [Товкач] какую-то знающую жидовку, которая месяц поила его разными снадобьями, и наконец, Тарасу стало лучше»[156].
Мне подумалось почему-то, что тут речь идет о жене все того же вездесущего и всезнающего Янкеля. Правда, никаких подтверждений тому в тексте нет, речь может идти лишь о субъективном ощущении.
Так что – нельзя рассматривать образы евреев в повести как образы врагов в героическом эпосе, выписанные одной лишь черной краской, – в отличие от запорожцев, выписанных белой. Тут иное. Черной краской выписан, например, еврей Варрава у Кристофера Марло в трагедии «Мальтийский еврей» – монументальный злодей, сродни рыцарю-предателю Ганелону из «Песни о Роланде». До известной степени можно к таким негативным образам отнести шекспировского Шейлока, хотя тут в черной краске намечаются оттенки – еще не белые, но чуть светлее, серее, чем общий тон. Но Янкель…
Если бы он был изображен антагонистом, то должно было бы это выглядеть примерно так – например, в первой сцене, эпизоде еврейского погрома в предместье Сечи:
«Так нет же! – вскричал жид Янкель, свирепо вращая очами. – Не будет вам отныне ни жидовской водки, ни жидовских цехинов-злотых! Плюю я на вас, жестокосердые злодеи-запорожцы! – и со словами этими бросился он прямо в гущу козаков и через миг уже поднят был сразу четырьмя пиками и брошен в реку…»
Такое описание наверняка вызвало бы громкий смех читателя, а вовсе не потрясение могучим злодейством Янкеля. Притом что столь же пафосно выписанные эпизоды гибели Мосия Шило, Кукубенко или Бовдюга смеха не вызывают, хотя, что правда, то правда, у современного читателя могут вызвать чувство некоторой досады из-за чрезмерной высокопарности – как и хрестоматийное, трижды повторенное на одной странице: «Есть ли еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась козацкая сила? Не погнулись ли козаки?»[157]
«Как же! – могут возразить мне. – Эпос! Героический эпос, ведь сказано же!» Эпос как бы предполагает подобную гиперболизацию чувств, образов… Полно, действительно ли «Тарас Бульба» – героический эпос и действительно ли Тарас Бульба – положительный герой?
Известный литературовед Михаил Вайскопф очень точно подметил главную черту этого произведения:
«У Гоголя воля к тотальному уничтожению жизни доминирует в “Тарасе Бульбе”, где автор ввел эту центральную для него тему в религиозно-патриотический поток, с годами менявший, однако, свое русло. Эволюция повести сместила сам объект ее восторженнонационалистической риторики с Украины (редакция “Миргорода”) к Руси. Не изменился зато культ гибели – единственно подлинная и всепоглощающая религия запорожцев. Ею пропитана здесь вся атмосфера православной освободительной войны, поданной как свирепое и радостное истребление всего плотского мира – людей, городов, хлебов – и, в конечном итоге, целеустремленное самоистребление казаков. Их “товарищество” – это братство смерти, одержимое пафосом эсхатологического избавления: “Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге!”…