Вторая половина книги

«”Эй, …заманите мне только его!” – кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков заманить его. И, поправив на себе высокие шапки, тут же пустились на конях прямо наперерез гусарам.

<…>

Разогнался на коне Андрий… как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»^[164] [Курсив везде мой. – Д.К.]

И тогда, выходит, Тарас Бульба играет в повести ту же роль, что и Вий. Впрочем, не я первый обратил внимание на сходство подземного повелителя гномов с сыноубийцей из «Тараса Бульбы». В блестящей работе М. Вайскопфа «Сюжет Гоголя» автор прямо говорит о родстве или даже идентичности Тараса Бульбы и Вия:

«Сцена родительского возмездия – это вариация убийства Вием Хомы Брута.

<…>

…В облике Тараса педалированы (в окончательном тексте) черты Вия – владыки гор и подземных недр: “И навесил он еще ниже на очи свои хмурные исчерна-белые брови, подобно кустам, повыраставшим по высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный иней…”»^[165] [Курсив везде мой. – Д.К.].

Тут, может быть, уместно обратить внимание на то, что, хотя принято было считать образ Вия фольклорным, на самом деле его придумал Гоголь, причем по «рецептам» западного романтизма:

«…Есть все основания считать образ Вия творением <…> авторской фантазии Николая Васильевича Гоголя, сконструировавшего своего героя <…> по законам романтической эстетики…»^[166]

На то же страшное родство, демоническую (пусть – от романтической традиции идущую) природу главного героя указывают и некоторые другие его черты, выписанные Гоголем. Например – тучность, поистине нечеловеческая:

«Бульба вскочил на своего Черта, который <…> отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст…»^[167] [Курсив везде мой. – Д.К.].

В этом месте я почему-то сразу же представил себе героя из другого времени и другой книги, чья точно так же нарочито подчеркнутая громадность имеет, как мне кажется, ту же причину – вернее, то же происхождение:

«…Ниро Вульф был настолько огромен, что если бы на его плечах появилась голова обычного человека, то она была бы вовсе незаметной для постороннего глаза»^[168].

Тучность гоголевского персонажа принято объяснять гиперболизацией, характерным для писателя приемом. Но можно объяснить и иначе, предположив, что тучность его имеет мифологическое происхождение, характерное для хтонических персонажей, олицетворявших природу. Тучность героя в данном случае – напоминание о его древней ипостаси – боге подземного мира Дионисе.

Упомянутый выше Ниро Вульф производит впечатление скорее ожившей статуи или какого-то сказочного чудовища, нежели человека. А вот в романе «Требуется мужчина»:

«...Вулф огромной глыбой восседал в кровати, со всех сторон обложенный подушками... Хотя черное шелковое одеяло было откинуто, приходилось приглядываться, чтобы уловить границу между ядовитожелтой перкалевой простыней и пижамой такого же замечательного цвета...»^[169]

Изначально природа олицетворялась женским божеством, а самые древние, архаические изображения ее – костяные женские фигурки, с едва намеченными чертами лиц, зато с тщательно вырезанными, грузными до карикатурности телами. Тучность последующих персонажей – будь то герои мифов или персонажи куда более поздних литературных произведений, в том числе и повести Гоголя, – это апоминание о женской сущности повелителей природы и подземного мира, хтонических существ, главное из которых – Дионис, в его мрачной, подземной ипостаси растерзанного титанами, а позже воскрешенного Загрея. В книге «Дионисийская религия» Вячеслав Иванов описывает существовавший в древности во Фракии культ «людей-волков». Согласно Иванову, жрецы подземных богов (в том числе, и пра-Диониса) практиковали во время оргий ритуальное каннибальство: обряженные в волчьи шкуры, они преследовали и пожирали «людей-оленей». Считалось, что после подобной мистерии жрецы становились настоящими волками. Вернуться в человеческое общество они могли лишь в том случае, если в течение девяти лет более не притрагивались к человеческому мясу^[170].

Интересно, что некоторые поступки Тараса, описываемые Гоголем, словно бы прямо и отсылают нас к Дионису-Загрею – в его мистической, оргиастической ипостаси. Поведение могучего полковника и его войска – полное и беспощадное разрушение всего, настоящее опьянение (или упоение) кровью – невольно наводит на мысль о дионисийских оргиях, мистериях, в которых священный экстаз, охватывавший мистов, часто доходил до убийств и каннибальства. Тарас Бульба и козаки – это Дионис и его мисты. И он ведь не только доводит себя и их до «священного» безумия. Он и распоряжается вином – повелевает соком лозы, кровью виноградных ягод, – подобно страшному древнему божеству. Если в других местах в повести казаки пьют водку, еврейскую горилку, то тут – именно вино. И хотя при первом впечатлении эпизод похож на своеобразное христианское причастие, при внимательном тении видно, что мы имеем дело с куда более древним и страшным обрядом:

«И повелел Тарас распаковать своим слугам один из возов, стоявший особняком. Больше и крепче всех других он был в козацком обозе; двойною крепкою шиною были обтянуты дебелые колеса его; грузно был он навьючен, укрыт попонами, крепкими воловьими кожами и увязан туго засмоленными веревками. В возу были всё баклаги и бочонки старого доброго вина, которое долго лежало у Тараса в погребах. Взял он его про запас, на торжественный случай, чтобы, если случится великая минута и будет всем предстоять дело, достойное на передачу потомкам, то чтобы всякому, до единого, козаку досталось выпить заповедного вина, чтобы в великую минуту великое бы и чувство овладело человеком. Услышав полковничий приказ, слуги бросились к возам, палашами перерезывали крепкие веревки, снимали толстые воловьи кожи и попоны и стаскивали с воза баклаги и бочонки.

– А берите все, – сказал Бульба, – все, сколько ни есть, берите, что у кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти.

И козаки все, сколько ни было их, брали, у кого был ковш, у кого черпак, которым поил коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлял и так обе горсти. Всем им слуги Тарасовы, расхаживая промеж рядами, наливали из баклаг и бочонков. Но не приказал Тарас пить, пока не даст знаку, чтобы выпить им всем разом.

– Я угощаю вас, паны-братья, – так сказал Бульба, – не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту, великой козацкой доблести! Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: тобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами! Да за одним уже разом выпьем и за Сечь, чтобы долго она стояла на погибель всему бусурменству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного лучше, один одного краше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих. Так за веру, пане-братове, за веру!»^[171] [Курсив везде мой. – Д.К.]

Чем не гимн – перед началом священной оргии? Достаточно представить себе, что под «святой верой» подразумевается культ безумного Диониса. И разве не схоже поведение Тарасова воинства с поведением «людей-волков», не могущих вернуться в мир обычных людей, пока не отведают человеческого мяса?

Культ Диониса – это еще и культ умирающего и воскресающего бога. Ну, вот, пожалуйста:

«Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.

<…>

– Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию.

«Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!»^[172]

Н-да-а…

«Серый волк спрыснул Ивана-царевича мертвою водой – его тело срослося, спрыснул живою водою – Иван-царевич встал и промолвил: “Ах, куды как я долго спал!” На то сказал ему серый волк: “Да, Иван-царевич, спать бы тебе вечно, кабы не я…”»^[173].