Вторая половина книги
Шрифт:
Во всяком случае, я буду называть его именно так.
Даже если это неверно.
ЧЕРТ ПО ИМЕНИ ЯНКЕЛЬ
Встречая в книге персонажа-еврея, я испытываю мгновенный, очень чувствительный укол. И, хочу я того или нет, дальнейшее чтение становится с моей стороны куда более пристрастным, чем до этого момента. Ничего не поделаешь: еврейская история вынуждает нас по сей день пытаться понять отношение окружающих народов к нам, евреям. И сколь бы ни был еврей образован и воспитан, сколь ни стремился бы он демонстрировать широту взглядов, – презрительное и негативное отношение автора к персонажам-евреям болезненно отзывается в его сознании, как если бы речь шла не о фантазии писательской,
И, напротив, бальзамом на душу становились страницы в «Барнеби Радж» того же Диккенса, посвященные перешедшему в иудаизм идеалисту и филантропу лорду Джону Гордону, или сочувственное описание Г. Хаггардом прекрасной Маргарет и ее отца, евреев, спасавшихся от преследований испанской инквизиции. Но таких страниц и описаний было мало, очень мало – когда речь шла о классической литературе. А.К. Дойл и Г.К. Честертон, Г. Дж. Уэллс и Жюль Верн – кумиры моей юности – были заражены бациллами антисемитизма. А я любил и люблю творчество этих писателей. Но они-то, по крайней мере, говорили и писали не на одном со мной языке.
Куда болезненнее становилось это уязвленное национальное чувство, когда я переходил к русской классике, которую я любил и, как мне казалось, понимал лучше английской или американской.
И совсем уж плохо становилось мне от того, что я встречал в книгах писателя, относящегося к моим самым любимым, – в книгах Николая Васильевича Гоголя.
Конечно, пальма первенства тут у повести «Тарас Бульба».
Поначалу я был просто слегка уязвлен карикатурными образами евреев, включая фактора-шинкаря Янкеля, появляющегося в самые критические моменты, – собственно, без него не было бы никакого развития сюжета. Я был согласен с отзывом Владимира (Зеева) Жаботинского насчет живописания еврейского погрома и авторского любования этими жуткими сценами:
«Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур. Это даже нельзя назвать ненавистью, или сочувствием казацкой расправе над жидами: это хуже, это какое-то беззаботное, ясное веселье, не омраченное даже полумыслью о том, что смешные дрыгающие в воздухе ноги – ноги живых людей, какое-то изумительно цельное, неразложимое презрение к низшей расе, не снисходящее до вражды»[146].
В самом деле, это сказано вот по поводу такой веселенькой сцены:
[147].
«Всколебалась вся толпа…
<…>
– Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы запрягали в оглобли православных христиан!..
…Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.
<…>
Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе»
Что и говорить – карикатура. Хотя сегодня мне уже кажется, что Жаботинский в полемическом задоре преувеличил, говоря, что нет в мировой литературе подобной картины, «живописующей» еврейский погром. Нет в картине погрома никакого смакования со стороны автора; да и при всей гадливости и брезгливости в описании несчастных «жидов» Гоголь снисходительно сочувствует «бедным сынам Израиля» – хотя, спору нет, его любовь на стороне «суровых запорожцев».
Насчет мировой литературы – тут Жаботинский, до известной степени, прав: в мировой литературе уже началось некоторое потепление в отношении персонажей-евреев. Можно вспомнить красавицу Ревекку из романа Вальтера Скотта «Айвенго», можно вспомнить Натана Мудрого из одноименной пьесы Готфрида Лессинга.
Мало того: когда современника Гоголя – великого английского писателя Чарльза Диккенса, – упрекнули в антисемитизме уже упоминавшегося романа «Приключения Оливера Твиста», по той причине, что отрицательным героем в нем выступает еврей Феджин[148], писатель настолько огорчился, что потребовал от издателя немедленно изъять весь тираж книги. Разумеется, этого нельзя было сделать; но в последующих изданиях романа Диккенс изъял более ста восьмидесяти фраз со словами «еврей», «еврейский», которые можно было бы истолковать как проявление писателем юдофобии. Представить себе, чтобы так же поступил Гоголь, если бы кто-то обвинил его повесть в антисемитизме, просто невозможно. Заметим, что книги Диккенса и Гоголя вышли почти одновременно: повесть «Тарас Бульба» впервые была опубликована в 1835 году, а роман «Приключения Оливера Твиста» начал публиковаться через два года, в 1837-м. Можно, конечно, отнести действия Чарльза Диккенса на счет его панического страха перед могучей силой мирового еврейства и тогда гордо сказать: а вот наш Гоголь-Яновский всесильных жидов вовсе не боялся и презирал.
Белые герои, черные враги
Но что-то мешало мне полностью принять объяснение этой и подобных этой картин в повести только лишь антисемитизмом Гоголя. Не очень убедительными показались мне и объяснения уже нашего времени – что в данном случае мы имеем дело с элементами героического эпоса, а они требуют черно-белой палитры: если казаки (дальше я буду писать как у Гоголя – козаки) – положительные персонажи, то все остальные – отрицательные, отсюда и карикатурные изображения жадности и мелочности евреев и запредельной жестокости и вероломства поляков. В частности, Михаил Эдельштейн пишет:
«Героический эпос требует черно-белой палитры – акцентирования сверхчеловеческих достоинств одной стороны и полного ничтожества другой. Поэтому и поляки, и евреи – да, собственно, все, кроме запорожцев, – в гоголевской повести не люди, а скорее, некие человекоподобные манекены, существующие для демонстрации героизма главного героя и его воинов (как татары в былинах про Илью Муромца или мавры в “Песни о Роланде”). Эпическое и этическое начала не то чтобы вступают в противоречие – просто первое начисто исключает саму возможность проявления второго»[149].
Но в том-то и дело, что Янкель, главный персонаж-еврей, вовсе не отрицательный герой! Напротив – он единственный, кому на самом деле доверяет Тарас Бульба, а ведь он вроде бы герой положительный – если мы имеем дело с героическим эпосом. Янкель появляется в критические моменты, чтобы… помочь презирающему его главному герою. Он спас старшего брата Тараса – Дороша, выкупив его из турецкого плена:
«Великий господин, ясновельможный пан! я знал и брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка»[150].