Второе пришествие

Введенский вдруг испугался. А если так же сломают и его? Пока за него по-настоящему еще не принимались, разве только отец с братом пытались добиться от него раскаяния и отречение от того, что он написал. А если позвонят из администрации президента, патриархии, ФСБ? Как он поведет себя? Не так-то просто устоять против такого давления. Теперь он это лучше понимает.

Невольно мысли Введенского перекинулись на Христа. На него тоже давили мощные силы, может быть, по тем временам даже более мощные, чем администрация президента. Сам прокуратор Иудеи, а за ним незримо стоял император Рима. И власти у Понтия Пилата было побольше, чем у нынешних властителей. И наказания он применял, куда как суровей. Даже практически невозможно современному человеку представить, как их можно выдержать. Для современного человека это почти нереально. Между тем эти люди выдерживали. И их было немало. Можно вспомнить христианских мучеников, которых травили дикими зверьми. Будучи ребенком, он так переживал мучения, которым подвергли их в Лионе. Он откровенно рыдал над судьбой Блондины, слабой женщины, которую безжалостно истязали неслыханным по жестокостям пыткам, но которые не сломили ее, она осталась преданной своей вере. Он радовался до слез, когда читал, что подвешенную на дереве ее не тронули хищники. Пришлось снова отправить в тюрьму. До сих пор он помнит эти строки наизусть: "Спустя какое время после бичей, ее посадили в ивовую корзину и бросили быку. Животное долго подбрасывало ее, но она уже ничего не чувствовала в надежде обетованного и в общении со Христом. Ее тоже закололи. Сами язычники сознавались, что у них ни одна женщина не смогла бы выдержать столько таких мучений".

Конечно, он с тех пор повзрослел, и та история уже не вызывает таких острых чувств. К тому же теперь он прекрасно знает, что не только христиане проявляли силу духа, таких примеров в истории не счесть. Но почему-то именно лионский эпизод особенно прочно засел в памяти. А ведь Варфоломееву ничем страшным не грозит, в самом худшем случае закроют институт. Будем преподавать в университете, как прежде. Такого известного ученого примут везде. А он перепугался аж так, что весь посерел. Если бы тем давним мученикам сообщили, что в наказание закроют какую-нибудь их лавку, они бы расхохотались. Да они бы последнее отдали за свою веру. Неужели мы так измельчали? Было море, остался ручеек.

Он непременно должен поговорить об этом с Иисусом. Но сначала он отправится к Бурцеву. Им пора решительно объяснится. Ему не нравится, что Дмитрий за его спиной и без его согласия использует его имя по своему усмотрению, в своих политических целях. Этому надо положить конец.

Введенский отправился в клуб Бурцева вечером. Он не стал предупреждать друга о своем визите, будучи уверенным, что найдет его там. Он знал, что тот с некоторых пор проводит здесь все вечера.

Так оно и оказалось, Бурцев сидел за столом в клубе вместе со своими единомышленниками. Не без удивления Введенский увидел, что рядом с ним расположился Сергей Галаев. Насколько он помнил, между ним и Бурцевым была едва ли не вражда.

Появление Введенского нисколько не удивило Бурцева. Он, как показалось Марку, с насмешливой улыбкой наблюдал его приближение. Когда же тот подошел к столу громко приказал: "Стул, господину писателю".

Такой, несколько шутовской прием не слишком понравился Введенскому. Впрочем, посмотрев на стол, он все понял, рядом с его другом стояла почти пустая бутылка виски. Да и слишком сильный блеск глаз говорил о том, что Бурцев не совсем трезв. С чего он это так напился?

Кто-то поставил стул рядом с Бурцевым, и Введенский сел.

– Виски будешь?
– спросил Бурцев.

– Какие виски, я за рулем.

– Чтишь законы? Напрасно. В этой стране их нет.

– Правильно. И пока мы не свергнем тирана, их и не будет, - подал голос Сергей Галаев.

Общаться с полупьяным Галаевым Введенскому уж совсем не хотелось, и он позволил себе проигнорировать эту реплику. Зато ее активно поддержал Бурцев.

– Именно так и никак иначе. Пора кончать с этим режимом. Он слишком долго существует. Ты согласен, Маркуша?

Обычно Бурцев так называл Введенского в моменты особого расположения к нему. Но сейчас это произошло скорей всего под влиянием алкоголя. Впрочем, Введенского сейчас больше занимало совсем другое - как бы пообщаться с ним наедине. Высказывать свое недовольство его действиями при всех ему не хотелось.

– Дима, нам надо поговорить.

– Говори, у меня от друзей нет секретов.

Нет, так нет, раздраженно подумал Введенский. В последнее время Бурцев становится другим. И нельзя сказать, что он в восторге от этих перемен.

– Хорошо, буду говорить при всех. Я про твой манифест.

– Про него говоришь не только ты, про него говорит вся страна, - с гордостью произнес Бурцев.

На счет всей страны - это было небольшим преувеличением, но то, что он привлек к себе внимание - это было правда. О чем свидетельствовали отклики в Интернет. Перед поездкой сюда Введенский целый час изучал реакцию на писанину своего друга. И к своему огорчению обнаружил, что многие упоминали в своих комментариях в том числе и его, Введенского. Причем, часто, как соратника Бурцева, что ему совсем не нравилось.

– Но я хочу поговорить не о самом манифесте.

– А о чем же?
– удивился Бурцев.

– Ты самовольно используешь в нем мое имя.

– Тебе это не нравится?

– Представь себе, Дима, не нравится. У Варфоламеева из-за этого неприятности.

– В чем же дело?

– Грозятся закрыть институт.

– А он в штаны наделал, я так понимаю?

Введенскому не понравилось то, как отозвался Бурцев про его учителя, хотя по сути он был прав.

– Да, он сильно обеспокоен.

– Передай ему, что когда мы свергнем режим, его институту ничего не будет угрожать.

– Непременно передам. И когда это великое событие случится?
– насмешливо поинтересовался Введенский.

– Скоро, - пообещал внимательно слушавший разговор Галаев.

– Слушай его, он знает, - произнес Бурцев.
– У него слово и дело не расходятся.

– А вы крови не боитесь?
– спросил Введенский.

– Кто боится крови, должен дома сидеть, - ответил Галаев.

Введенский почувствовал злость, этот парень по-настоящему опасен. И очень плохо, что Дмитрий связался с таким субчиком. Но еще хуже, что Бурцев треплет без всякой надобности его имя. Ну, как же, он дал деньги на издание книги, и теперь до некоторой степени ощущает себя хозяином ее автора. Нет, дело так не пойдет, с этим следует решительно заканчивать.

– Дима, ты считаешь, что тебе нужно иметь дело с такими типами?
– спросил Введенский. Он даже не попытался приглушить голос, пусть слышат все, в том числе и Галаев.

Введенский увидел, как впервые за вечер лицо Бурцева посерьезнело. Он посмотрел на Введенского, затем вылил в свой стакан остатки виски и выпил.

– Ты думаешь, в таком деле мы обойдемся без крови. Когда по нам станут лупить из автоматов, я не считаю нужным погибать, словно кролик. Я намерен отстреливаться. И не только отстреливаться, а и переходить в атаку. И без Галаева и его ребят, это сделать не удастся. На это способны совсем немногие - идти вперед под автоматным огнем и видеть, как рядом погибают твои товарищи.
– Бурцев вдруг наклонился к Введенскому и взял его за отворот пиджака.
– Вот увидишь, то, что я тебе сейчас рассказывал, произойдет совсем скоро. И боюсь, даже раньше, чем ты думаешь. Ты понял меня?

Слова Бурцева испугали Введенского, он вдруг ясно представил себе эту картину: идут в атаку люди, и каждый их шаг вырывает из их рядов то одного, то несколько человек. Так все и будет, это похоже на пророчество. Бурцев никогда не выступал в роли пророка, но на этот раз она кажется ему удалась. Но что он, Введенский, может сделать в этих обстоятельствах? Он должен себя как-то защитить, уберечь от всеобщего кровавого безумия, о котором так настойчиво мечтают эти люди.

– Я не знаю, Дима, прав ты или нет, но я настоятельно тебя прошу: не используй в своих пропагандистских материалах мое имя. Я тебе такое право не давал. И вообще я не желаю участвовать во всем этом безумии. Я ученый, а не революционер.

– Ты можешь быть кем хочешь, хоть поваром, но ты уже завяз в этом деле по макушку, - пожал плечами Бурцев.
– Неужели ты этого не понимаешь?

– Не понимаю, - пробурчал Введенский.
– И не желаю понимать. Зато я вижу, ты зачем-то упрямо хочешь втянуть меня в свои игры.

– Хочу, чтобы ты не только писал об истории, а делал бы ее своими руками. Разве это не благородная цель.

Введенский понял, что спорить на эту тему дальше бесполезно. Бурцев всегда отличался упрямством, а в последнее время это качество в нем многократно усилилось. Лучше просто по-возможности держаться от него подальше. Это самое благоразумное, что он может сделать при нынешних обстоятельствах.