Второе пришествие

– Да, скажи, почему?

– Выслушай меня спокойно, с христианским смирением. Дело в самих основах нашей религии. Они не верны. А это, в свою очередь, ведет к неверному поведению. Вспомни историю христианства, сколько злодеяний, зла, мракобесия, разврата. И все под крышей церкви. Разве это случайно?

– Ошибки бывают везде.

– Ошибки и преступления тоже возникают не случайно, корень их в базовых постулатах. Да и не много накопилось всего? И где грань между ошибкой и преступлением? По ошибке сожгли на кострах тысячи еретиков, вырезали, закабалили миллионы индейцев, преследовали староверов потому, что они иначе крестились. Нужно ли еще перечислять?

– Не нужно, историю я знаю.

– Знать мало, пора выводы делать. Пришел же час истины. Мы должны быть смелыми, не бояться любых умозаключений. Даже тех, которые вызывают у нас категорическое не согласие. Сейчас не согласны, а потом согласимся. Так очень часто случается; чтобы принять новую истину, сознание следует перенастроить. Между прочим, к этому способны очень и очень немногие. А в нашей среде особенно. Она чрезмерно консервативная, упорно сопротивляющаяся любым, даже незначительным переменам, любым, самым ничтожным отклонениям от догм. Меня всегда удивляло в священнослужителях уверенность в том, что они носители истины, проводники какой-то великой духовности. А на самом деле, сплошная заскорузлость. Вместо ума начетничество, вместо поиска истины - лицемерие, вместо открытости - глухая оборона. И все оправдывается именем Бога. Как будто Он дал им вечную индульгенцию.

– Очень суровый приговор, - не без труда разжал губы отец Вениамин. Он был очень бледен.

– Это не приговор, а анализ. У себя на севере я изучал, анализировал денно и нощно историю и сегодняшней день церкви, исписал горы бумаги.

– Ты написал книгу?

– Нет, такой цели я перед собой не ставил. Я просто пытался разобраться во всей истории христианства. Да нет, даже не христианства, а во всей истории религии, которую можно проследить.

– И какому выводу пришел?

– Как ни странно, однозначного вывода я не сделал. Я думаю, что человеку это не под силу. Но это не означает, что мы не должны размышлять на эти темы, не делать умозаключений, не предпринимать никаких действий. Это было бы с нашей стороны роковой ошибкой. Их-то это не беспокоит, они любой своей глупости, любым заблуждениям навешивают статус божественного откровения. И с этим надо бороться.

– Но тогда получается, что и святое писание не свято.
– Отец Вениамин с каким-то испугом посмотрел на своего собеседника.

– И оно не свято, - спокойно, как ни в чем ни бывало подтвердил епископ Антоний.
– Сколько писано, переписано об его противоречиях, о помещенных в нем ужасных деяний, которые никак не могут быть проявлениями божественной любви. Разве мы с тобой, мой друг, схоласты?

– Нет, Михаил, - назвал его светским именем отец Вениамин. - Ни в коем случае.

– Тогда в чем же дело?

– Для меня каждая буква в нем всегда была свята.

– Так не бывает.

– А как бывает?

– Если мир не свят, то и писание не может быть свято. В мире без конца борются добро и зло. Оно принимает бесчисленное количество обличий. Задача зла любыми путями придать себе вид добра, внушить, что оно как раз им и является. И святое писание отражает этот процесс. Даже странно, что раньше мы этого как-то не замечали. Да и вообще, причем тут писание. Если Бога нет в душе, оно ничем помочь не может. А принести вред огромный способно вполне. Оно нужно начетникам для оправдания своего неделания искать истину, всем тем, для кого оно служит инструментов духовного закабаления миллионов людей.

– Возможно, ты в чем-то прав. Не стану спорить. Но хочу спросить о другом: что же ты все-таки решил? Ты же приехал сюда не просто так. Я вижу, ты весь разговор ведешь к некой цели. Или я не прав?

Епископ Антоний едва ли не впервые за их встречу на мгновение улыбнулся.

– Да, ты как обычно прав, мой дорогой друг. Только это не совсем то, что ты думаешь. Да, я принял решение бросить вызов официальной церкви, патриарху, всей этой системе. Но при одном условии.
– Он замолчал.

– Что за условие?
– Отец Вениамин вдруг почувствовал сильное волнение.

Епископ Антоний наклонился к нему.

– Я стану бороться, если Иисус одобрит это мое решение. Если он скажет, что надо делать, какую новую церковь основать. Что толку разрушить Вавилон, если на его месте возникнет новый, точно такой же рассадник разврата и невежества. Ведь Он не случайно пришел сюда и сейчас, как не случайно Он пришел туда и тогда. У Него должен быть план. И мне надо знать, насколько он совпадает и моим. Я вовсе не хочу разрушить веру Христову, ничего более не претит моей душе. Но я хочу ее очистить от всех этих ужасных наслоений, которые превращают ее в блудную девку. Прости за грубое сравнение, но слишком уж накопилось у меня. Поэтому великая к тебе моя просьба: помоги с Ним свидеться. Век буду тебе благодарен.

– Благодарность тут ни причем, тем более встреча целиком зависит от Марка. Я не знаю, как Его найти. Тебе надо отправиться к моему сыну. Ты найдешь у него понимание своим взглядам и намерениям.

– А у тебя?

Отец Вениамин долго не отвечал.

– Прости, но пока я не готов последовать за тобой. Я должен все тщательно обдумать.

24.

Так повелось, что Чаров обычно встречался с патриархом наедине не чаще одного раза в месяц. Зато встречи были весьма продолжительные и обстоятельные, они обсуждали много вопросов, подчас весьма неожиданных. Чаров всегда готовился к ним долго и тщательно, обдумывал, что скажет святейшему, старался предугадать, какие получит указания и наставления.

Чаров знал, что патриарх с ним не то что уж очень искренен, но периодически позволяет себе достаточно откровенные высказывания. Протоирей не ведал, ведет ли он так себя и с другими приближенными, или это привилегия, которая касается только его? Ему очень хотелось думать последнее, так как это возвышало его в собственных глазах и над другими, давало уверенность в собственных силах, в правильности того, что он делает. Но при этом Чаров отдавал себе отчет: как бы не был патриарх с ним любезен и внимателен, он для него всего лишь один из сотрудников, коих вокруг немало, человек из его окружения. И чего бы он ни делал, как бы добросовестно не выполнял поручения, настоящей доверительности между ними никогда не возникнет. И ему ни за что не проломить отделяющую их стену; уж слишком она толстая.

Тайное недовольство таким положением вызывало помимо прочих причин еще и то, что хотя Чаров и отдавал дань уму, образованности патриарха, но по этим качествам считал, что не уступает ему. А в чем-то может и превосходит. Разумеется, эту мысль он хранил глубоко в своем сознании и никогда не позволял даже намека на нее. Но она согревала его, но одновременно и огорчала. Чаров отлично сознавал, что ни при каких раскладах не стать ему патриархом. И не потому что разумом не вышел или уступает в чем-то другом, а потому что он из когорты обслуживающего персонала. Ему отведена определенная задача и хотя, по мнению многих он справляется с ней блестяще, это ни в коей мере не открывает перед ним далеко идущих перспектив. Сменится патриарх и на самое большее, на что можно надеяться, - он сохранит свой нынешний статус. А может, его и потерять, каждый новый глава церкви приводит свою команду. А для него, Чарова, утрата положения вполне реальна в силу того, что его имя тесно связывают с патриархом. А святейший далеко не у всех вызывает положительные эмоции, у него немало оппонентом и даже противников. Но у него, Чарова, нет иного выбора, волей неволей ему приходится в любых ситуациях быть на его стороне. Это требует от него и его служебные обязанности и инстинкт самосохранения. Только так можно обезопасить и защитить себя. И сейчас как раз такой момент.

Они обсудили уже несколько вопросов, когда Чаров счел уместным коснуться едва ли не главной на данный момент темы.

– У меня есть достоверные данные, что епископ Антоний вернулся в Москву.

Чаров надеялся поразить этой информацией патриарха, но просчитался. По выражению его лица протоирей догадался, что тот уже в курсе.

– Откуда вам известно?
– внешне спокойно поинтересовался патриарх.

Чарову не хотелось раскрывать источник своей информации, но и скрывать его он считал невозможным.