Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

* * *

Итак, испытывающий в сердце мощную любовь Юстиниан уступил венценосной супруге. В начале 535 года сторонника монофизитства Анфиму возвели в патриархи Константинополя.

В глубине души Феодоре было наплевать как на самого Бога, так и на придуманные людьми яростные христианские разночтения. В ее голове до конца дней крепко-накрепко засела мысль: если не урвать от жизни благ, сам по себе Бог ничего не пошлет – Бог способен только отбирать. Но прозорливым чутьем злой, превосходно знакомой с темными людскими сторонами волчицы она понимала: на подъеме христианской волны, охватившей Римскую и Византийскую империи, будучи императрицей Византии, она просто обязана продемонстрировать какую-либо вероисповедальную приверженность.

Она ни с кем не делилась этим, но частица ее темной души навсегда осталась в далеком египетском монастыре, в продолжительных беседах с местными монахами. И тут для дальновидной в политическом отношении царицы сплелись воедино два обстоятельства. Значимые восточные провинции – Египет, Сирия, Палестина – находились под монофизитской властью, и именно восточным монахам-монофизитам выпало проявить милосердие и спасти ее от верной гибели. Про себя она здраво рассудила: «Близкий монофизитам Анфима, в знак глубокой признательности мне как царице, наведет примиренческие мосты с восточными землями и тем самым, что весьма существенно, поможет Византии держать их под неусыпным контролем». Связь Византии с Востоком Феодора считала куда важнее связи с Западом. Свои политические взгляды она взвешенно изложила супругу.

Император глубоко призадумался. Непростым явилось для него решение поддержать царицу. Рожденный в Иллирике, он с детства говорил на латыни и в душе ощущал себя конечно же римлянином. Ему совсем не хотелось портить отношения с западными, приверженными православию иерархами. Напротив, он жаждал прочного воссоединения как с римскими территориями, так и с Римской церковью. Но убедительные речи и пылкий взор царицы в очередной раз побороли его колебания. Ох, как трудно не потерять равновесие в столь щекотливом положении: оставаться любящим мужем, не испортить отношений с Римской епархией, держать под надзором восточные земли, да еще и не выпускать из-под пристального контроля разношерстные городские партии. Здесь требовались хитрость обезьяны, мудрость черепахи и изворотливость змеи.

* * *

В феврале 536 года в Константинополь прибыл римский папа Агапит. Этот изрядно пожилой человек направился к Юстиниану с неоднозначной миссией. Юстиниан уже год как вступил в войну с остготами в намерении присоединить земли Италии к своей империи, и присланный из Рима королем остготов Агапит должен был разобраться в сложных вопросах дележки итальянских земель. Хотя по большому счету миссия эта была невыполнима из-за явного ослабления Рима.

На момент прибытия папы Анфима полгода пребывал патриархом Константинополя. Ярый сторонник православия Агапит, пообщавшись с Анфимой, от ужаса на время забыл об основной цели своего визита и немедленно возжелал обсудить с Юстинианом нечестивые взгляды местного патриарха.

Агапит был из тех редких пап, которые праведным образом жизни своей являли живой укор многим служителям Римской церкви. Он ничуть не заботился о личном благополучии и благосостоянии, а лишь о беззаветной вере в Иисуса Христа, и, видимо, за это Господь наградил его даром исцелять больных и немощных людей. По дороге в Византию из Рима он исцелил, чему были свидетели, одного хромого и немого простолюдина. Это был отнюдь не первый случай подобного рода в биографии папы.

Между папой и императором состоялся весьма нелицеприятный разговор. Юстиниан, категорически не желающий расстраивать Феодору, в беседе с Агапитом поначалу проявил открытую дерзость:

– Я или заставлю тебя согласиться с нами оставить Анфиму патриархом, или отправлю в ссылку.

Агапит быстро ходил по дворцовой зале, сложив поверх мантии руки на животе. Он явно нервничал:

– Как можешь ты, августейший, не видеть, не понимать страшной ереси монофизитов и в том числе своей собственной ошибки?

– Так объясни, не томи.

– Ты либо притворяешься несведущим, либо императрица совсем заморочила тебе голову. Разве не посвятила она тебя в монофизитскую ересь, которую явно предпочитает ее ставленник Анфима?

– Ну-ну, в чем же она?

– В том, что монофизиты признают лишь Божественную природу Христа, отвергая его человеческую ипостась.

– Неужели это столь важная сторона веры, которая потребовала от тебя бросить все дела и прибыть в Константинополь из Рима? – прикинулся совсем уж наивным простаком император.

– И ты, августейший, задаешь мне этот вопрос? Ты, выросший в западной провинции Рима и с молоком матери впитавший православные взгляды? Хотя удивляться не приходится, коль твоя супруга содержит на своей дворцовой половине чуть ли не пять сотен прибывших из Северной Африки монахов-монофизитов.

Император, глядя в пол, пожал округлыми плечами:

– Кто знает, возможно, взгляды монофизитов вполне приемлемы по нынешним временам? Может быть, большинству простолюдинов гораздо полезнее видеть во Христе лишь недостижимую Божественную природу и не очеловечивать его?

Агапит широко осенил себя крестным знамением, затем гневно развел руками:

– Ты, василевс, помянул простолюдинов? А не забыл ли ты, что Христос жил и проповедовал именно среди них и предрекал, что Царствием Божиим будут владеть не цари, не книжники, не священники, а именно они, притесняемые и многократно униженные?

Не дождавшись ответа от императора, папа продолжал:

– Дабы сгладить извечный раздор монофизитов и православных, еще до возведения в папский сан, я смирился с принятой тобой, исходящей от скифских монахов мутной формулой: «один из Троицы плотью пострадал». Я стерпел, хотя подобное умозрительное разделение ведет к безусловной подмене понятий. Но принять откровенно монофизитствующего Анфиму – невозможно ни при каких обстоятельствах! Я прошу немедленно призвать его сюда. Ты, василевс, должен в моем присутствии убедиться в его монофизитской ереси.

Приведенный во дворец Анфима гордо молчал. На вопрос Агапита, признает ли он два неразделимых естества во Христе, Анфима, отвернув голову в сторону, окончательно ушел в себя, явно не желая признавать человеческой природы Спасителя.

– Един! Един – в трех лицах! Но обязательно вочеловечившийся. Именно Богочеловек, распятый за всех нас! И никак по-другому, – отчаянно топнул ногой измученный бесполезностью беседы Агапит.

Юстиниан, натолкнувшийся на подобные тонкости вероучения далеко не впервые, в данный момент не осмелился вступать в дебаты, но ни в коем случае не желал демонстрировать затруднительности своего положения. Он – император! Этим все сказано. Он добросовестно старался почитать Римскую православную кафедру, но сейчас его раздражала православная настойчивость Агапита. Дела политического свойства занимали его куда больше, нежели запутанные вопросы вероучения, и, глядя на этих двоих, не желающих понимать друг друга, он сосредоточенно молчал, прикидывая, какую позицию выгоднее принять, исходя из землевладельческих интересов Византии. Между тем Агапит, отправив стойко молчащего Анфиму восвояси, возбужденно продолжал:

– Сдается мне, что завоевание земель и безграничное властвование волнуют тебя куда сильнее основополагающих вопросов веры. Твоя раздвоенность потрясает. Несметные богатства и огромные людские силы положил ты на восстановление Собора Святой Софии. Недалек уже день освящения храма. Но не кажется ли тебе, что его чрезмерная помпезность способна ослепить, затмив нам духовное зрение и удалив от самого важного? Не страшишься ли ты, что стены святилища примут тех, кто отвергает Человечность самого человечного из сынов Божиих, именовавшего себя не кем иным, как Сыном Человеческим? Я желал прийти к христианскому императору Юстиниану, а нашел здесь скрытого Диоклетиана. Но твоих уловок и угроз я не боюсь. Никакая ссылка, никакая дележка территорий не заставят меня отказаться от истинных христианских убеждений. Я требую немедленного снятия Анфимы и назначения православного преподобного Мины.