Выбор Саввы, или Антропософия по-русски
Шрифт:
Император безотлагательно потребовал от константинопольского патриарха вынести вопрос об Оригене на Поместный собор. Нашлось в его письме и место пагубному влиянию непосредственно палестинских монахов на верующих христиан. В уничижительной насмешливой форме Юстиниан обозвал их учениками Пифагора, Платона и Оригена. Поставив наконец в петиции точку, он яростно прошептал: «Тоже мне, палестинские умники-эстеты; недалеко ушли от преподавателей-язычников из разогнанной мной в свое время платоновской Академии!»
На таком вполне материалистическом аристотелевском подходе к вопросам бытия и остановился в своих мыслях император, предпочтя не углубляться в дальнейшие философствования, предоставив Богу Божие, а кесарю кесарево.
В 543 году на Поместном Константинопольском соборе, под настойчивым
Он все так же благоговел перед женой. Красота ее не меркла, только с годами в глазах появился еще больший непримиримый металлический блеск. Именно Феодора развенчала непонятно откуда взявшиеся колебания императора, касающиеся наличия в Византии рабов. «Я не узнаю тебя, василевс! Вспомни своего любимца Аристотеля, – сказала она как-то за завтраком, – он был убежден, что рабы в государстве просто необходимы, это фундамент любого крепкого правления. Да и в пытках рабов нет ничего дурного, таким способом можно добиться любых лжесвидетельств, а это порой бывает чрезвычайно важно в делах государственного устройства».
И в новом законодательном кодексе, составленном все теми же Трибонианом и Феофилом, был сохранен институт рабства и был оставлен пункт, по которому свидетельские показания выбивались из рабов под изощренными пытками. Но самыми суровыми при Юстиниане стали законы о наказаниях за оскорбления его величества. Император от души приветствовал любые письменные и устные донесения, касающиеся каждого услышанного слова о нем и его ближайшем окружении.
Спустя десять лет от проведения вышеозначенного Поместного собора 70-летний Юстиниан, как всегда ночью, занимался составлением дополнительных анафематизмов к учению Оригена. На предстоящем Вселенском соборе важной темой должно было стать им же составленное «Осуждение Трех Глав». Император давно хотел предать анафеме трех умерших в прошлом веке сирийских писателей-богословов: Феодорита Кирского, Иву Эдесского и Феодора Мопсуэстийского, породивших несторианскую ересь. Последователь сих церковных Учителей Несторий ревностно продолжал разделять природу Христа на две ипостаси: Бога Слова и Человека, против чего неоднократно возмущались монофизиты, с которыми Юстиниан ни в коем разе не желал обострять отношений. Но куда сильнее несторианской ереси императора по-прежнему волновал Ориген. Посему император решил углубить и расширить письменное противостояние Оригеновой крамоле.
Неожиданно он вздрогнул, оторвал голову от пергамента, прислушался – ему почудились шаги императрицы; только она умела подходить к нему так неслышно и мягко возлагать прохладные ладони на его часто болевшую голову. Почти осязаемое видение жены заставило отложить перо и предаться греющим душу и вместе с тем печальным размышлениям. Увы, больше не было рядом с ним его драгоценной Феодоры, его «самого нежного очарования» – как он трепетно называл пребывающую 21 год в звании великой императрицы дочь сторожа медвежьего зверинца при ипподроме. Сорокавосьмилетняя, она умерла пять лет назад, мучимая неизлечимой раковой болезнью, быстротечной, открывшейся внезапно, оттого не успевшей основательно изуродовать ее красивое лицо и ухоженное тело. Вот уже пять лет император страдал неизбывной тоской по ней. Она являлась ему примером во всех отношениях. Страстная любовь пронзила императора при первом взгляде на эту женщину. Будучи тогда еще начальником стражи при дяде Юстине, он увидел ее в окне дома, где она вышивала, красуясь бутоном чернявой головы, склоненной над рукоделием. Но вот она оторвала взор от шитья и посмотрела в глаза будущему императору. Посмотрела долго, настойчиво, так, что Петр, уже проследовав мимо, свернул голову в ее сторону. Горячие намеки и обещания прочел он в этих больших черных зрачках. Бездонная темнота ее глаз мгновенно легла пожизненной печатью на его сердце. Вечером он послал за ней мальчишку-раба, пообещав тому (неслыханная щедрость!) два серебряных кератия.
Весьма неторопливо и грациозно вошла она в дом на морском берегу, неподалеку от императорского дворца, где жил в ту пору Петр. Молчаливо дождалась, когда, зажав в чумазом кулаке монеты, мальчишка-раб убежит прочь. Петр,
не знающий ее имени, приготовился заговорить с нею, но она уже начала свой танец. Сначала ожили ее руки – несколько тонковатые на его вкус, совсем не длинные, ибо женщина эта имела рост ниже среднего, но на диво изящные, горделиво-зазывные. Сети пылкой, страстной любви плела она руками в воздухе. Словно чертила в небольшом жарком пространстве обе щающие вечное блаженство иероглифы. Затем легла на пол и принялась извиваться подобно ветви лианы в бесстыдных движениях, будто не имела человеческих костей. Петра все больше завораживала живая линия ее бедер, в том месте, где волшебным изгибом они переходили в тонкую талию – этой женщине непостижимым образом удавалось изображать телом истинные морские волны, вздымающиеся, закипающие на вершине, затем стихающие, растворяющиеся в общей водной пучине. «Откуда знает она, что я безмерно люблю море?» – промелькнуло в его воспаленном сознании. Волны ее тела то учащались, бурля высоко взбитой пеной, то замедлялись, становились тихими и робкими, ложась у его облаченных в легкие сандалии ступней. И вот произошел мощный всплеск самой крутой волны – трепещущая линия ее бедра на миг застыла на высшем пике – и вдруг резко опала к его ногам, будто умерла. Танец этой женщины сказал несоизмеримо больше любых слов. На деясь, что под его просторным одеянием не видно возбудившейся плоти, Петр вскочил с дивана, склонился над ее телом, заметил легкое дрожание прикрытых век и еле заметную, проступающую на губах полуулыбку, протянул ей изрядно вспотевшую руку, помог подняться. Усадив на диван, налил ей и себе вина, спросил, как ее имя.– Феодора, что означает по-гречески «дар Божий», – полушепотом ответила она, пронзительно глядя ему в глаза.
Будущему императору было за сорок, и он еще никогда не любил. Изредка посещал кварталы доступных за плату женщин, но отнюдь не всегда оказывался с ними на высоте. На сей же раз мужским нюхом он чувствовал – рядом с ним именно та, с которой все всегда будет у него получаться, и он наконец-то поднимется на небывалую мужскую высоту. Он безмерно хотел ее, был уверен, что будет хотеть потом еще и еще, несчетное количество раз – всегда.
Жена императора Юстина, урожденная Лупикина, взявшая в замужестве благородное имя Евфимия, пришла от новости в неописуемый гнев. Была она женщиной прямодушной, выражала мысли без обиняков, не подбирая утонченных фраз:
– Господи помилуй! Долго твой племянничек искал и вот нашел! Весь город знает, что эта престарелая девка самого что ни на есть низкого сословия проституток – из пехоты. Встретившись с ней случайно утром, люди переживают, что день пропал. Скольким жителям города причинила урон эта глазливая ведьма! Никто не подобрал, а твой умалишенный племянник жениться собрался. Не иначе силой злых духов приручила его эта пакостливая, корыстная тварь.
Юстин, не ожидавший столь бурной реакции, попытался успокоить не на шутку распалившуюся пожилую женщину. Ему вовсе не хотелось расстраивать ее, он был сильно к ней привязан, считался с ее мнением и в деле женитьбы племянника никак не мог обойти жену стороной. В данный момент Юстин предпочел не напоминать жене о ее собственном, даже не плебейском, а того хуже – варварском происхождении. Являясь человеком неприхотливым, он в свое время выкупил понравившуюся ему варварку Лупикину из рабства и благополучно жил с ней в бездетном браке многие годы. Правда, он знал наверняка: до встречи с ним Лупикина не имела такой гнусной, как у Феодоры, биографии. В глубине души он вполне понимал жену – ей, как всякой добропорядочно состарившейся женщине, не познавшей никого, кроме единственного мужа, была ненавистна прошедшая сквозь многочисленные руки, полная еще сил развратная блудница. В то же время Юстин был свидетелем нешуточных мук племянника. Накануне разговора с женой он наблюдал настоящую истерику Петра. Заламывая руки, размазывая по щекам слезы, тот кричал, что рассечет себе вены, если Феодора не станет ему законной супругой.
Лупикина-Евфимия продолжала:
– Ты старый больной человек, так? Ты хочешь усыновить Петра и метишь его в скорые преемники, так?
– Так, – промямлил Юстин.
– И коль скоро Петр станет императором, ты допускаешь мысль, что рядом с ним будет восседать эта хитрая грязная потаскуха?! Феодора – царица!! Царица – потаскуха! Совсем вы с племянничком спятили.
– Ну надо же ему в конце концов жениться.
– Почему именно на этой? Приличных женщин мало, что ли, в Константинополе? Срам-то какой на всю Византию! Не бывать этой женитьбе! Только через мой труп!!