Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

– О господи, как похож ты на демона, – невольно вырвалось у Юстиниана. – Я не знаю твоего имени. Назови себя и скажи, откуда прибыл.

– Илия – так на греческом звучит мое имя, что значит – Господь мой, Бог мой. Я пришел из долины Кедрона, где стоит православный монастырь Мар-Саба. Пришел оттуда, где шестьдесят лет назад святой отшельник Савва собрал вокруг себя учеников и проповедовал им любовь к Христу. А демон – это ты. Демон, не знающий, сколь далеко отдалился от Бога, – прозвучал, словно из небытия, голос странника.

– Не хочешь ли ты, Илия, указать мне правильную дорогу? – недобро усмехнулся Юстиниан, оглядывая в поисках факельного крепления покрытую влажным мхом стену.

– Я с радостью сделал бы это, если бы ты мог услышать меня.

– А ты не слишком смел с человеком, облеченным верховной властью? – Юстиниан яростно воткнул факел в найденное наконец крепление. – Зачем ты смущал народ Константинополя непотребными речами? Тебе мало земель Палестины, где такие, как ты, еретики плодятся подобно сорнякам? Ты решил посеять плевела на византийской земле? Если бы я предвидел, что в ваших краях множатся подобные отступники, разве ссудил бы деньгами преподобного Савву, когда тот прибыл просить их у меня на строительство лавры в долине Кедрона?

Странник как будто врос в стену, пристально глядя в пол:

– Ты, василевс, не способен отличить зерен разума от плевел глупости. Ты, считающий себя православным христианином и всячески опекающий церковные лона Византии и Рима от различных ересей, в мыслях и действиях своих есть Цельс, ненавидящий христианство. А византийский народ вправе знать не оскверненную подобными тебе правителями и подвластной им церковью истину.

– Да как ты смеешь уподоблять меня гнусному язычнику, еретику?! – побелел Юстиниан.

– Язычник язычнику рознь, – спокойно ответил старец. – Был Платон, знавший истину, и был Цельс, извративший эту истину, бесстыдно прикрывшись идеями Платона. Но ты вряд ли способен понять разницу между ними. Именно здесь лежит камень преткновения. Ты слеп и глух. В голове и душе у тебя бушует хаос, смешанный с грязью. Как когда-то в детстве ты любил копошиться в земляной пыли, подбирая всякую дрянь и жадно заглатывая ее, так же и сегодня твоя голова напичкана грязными помыслами о подавлении и безграничном властвовании, но это проистекает вовсе не от былой твоей бедности, ибо и бедняк бедняку рознь, а от скудости души твоей. Какая все же беда, что ты облечен властью.

Юстиниан поперхнулся густой слюной гнева:

– Перед тобой византийский император!! А ты… ты – всего лишь жалкий, немощный, нищий старик, зависящий от мановения моего мизинца.

Илия чуть заметно молча покачал головой. Юстиниан слышал его прерывистое, частое дыхание. Император догадывался, что старик очень хочет пить, и со щекочущим в груди наслаждением наблюдал, как трудно тот разлепляет пересохшие, потрескавшиеся губы. Великий экстаз упоения властью над слабеющим на его глазах старцем внезапно овладел императором. Это победоносное чувство отчасти напомнило апофеоз физической любви с Феодорой.

Сделав недолгую передышку, старик снова заговорил:

– Ты думаешь, что, объединившись с Римской церковью, способен приструнить народ, укоренив в нем страх перед вечным библейским адом? Но все, что держится на страхе, рано или поздно непременно выходит из повиновения, рушится, превращаясь в пыль и руины. Только свобода человеческой воли и сердца, выбор между добром и злом без насилия, без устрашения вечным грядущим наказанием имеют значение для настоящего и будущего всего человечества и любого человека.

– Ха-а, я смеюсь над тобой, нелепый старик! Для чего же тогда, по-твоему, существует земная иерархия, из века в век сменяют друг друга правители империй, возводятся на земле церкви, как не для контроля за подданными, вразумления убогих, нищих духом глупцов и усмирения непокорных выскочек?

– Ты искренне полагаешь, василевс, что власть дает названные тобой полномочия? Что императорское, да и любое церковное звание вручается в награду, а не в испытание и что власть – есть великая безвозмездная щедрость небес? Ты и впрямь веришь, что твой дядя Юстин своей волей преподнес тебе сей ценный подарок?

– Именно так! Кто же еще? Но и Богу, конечно, было угодно, чтобы я правил Византией. И уж я-то постараюсь использовать вверенную мне власть для восстановления могущества Римской империи под моим началом.

– Нельзя спасти яблоко, очистив подгнившие бока, когда сгнила его сердцевина. Твое рвение не только бессмысленно, оно чрезвычайно опасно для византийского народа, и без того принявшего от тебя море страданий. Ты, василевс, как и многие до тебя, не прошел испытания властью. Всякое должностное лицо представлялось Христу врагом людей Божиих. Ты же есть худший из подобных лиц, ибо окружил себя лживыми подданными, яростными вояками-варварами, извратил в угоду себе христианство, но подобные кропотливые усилия не спасли от разложения и гибели еще ни одной империи.

– Разложению империи способствуют именно такие, как ты! – Юстиниан шагнул ближе к старику. – Учение столь близкого твоему сердцу Оригена и есть самая гнусная ересь, наистрашнейшая крамола, способствующая расшатыванию незыблемых основ государства. Что, кроме глупого брожения умов, принес гражданам своим учением Ориген?

Старик посмотрел Юстиниану в глаза:

– Вслед за Христом он подарил им главное – надежду на свободу! Надежду на свободу внутри собственного тела, в пределах даже одной человеческой жизни, в пределах любого правления, в границах любого государства. Он показал, что понятие «человек» стоит несоизмеримо выше понятия «гражданин». А еще Ориген, следуя мало кем расслышанным заветам Христа, подарил людям веру в освобождение от нескончаемого ветхозаветного ада. Ты же своим мимолетным земным царствованием хочешь отнять и эту свободу, и эту веру на века. Но пройдут столетия, и истина непременно вернется. Не обольщайся, василевс, будто волен управлять законами не только земной, но и небесной Церкви. – Старик медленно прикрыл веки. – Перед моими глазами проплывают сейчас страшные картины пламенеющей на кострах истины, искажаются в языках пламени тела и лица ее провозвестников, но прибудут новые люди и вновь не устрашатся извлечь из золы и пепла бриллианты истины.

– Ты сумасшедший! – в возмущении отшатнулся от старца Юстиниан. – Было бы иначе, разве посмел бы ты разговаривать со мной подобным образом? С разумом твоим случилось самое страшное – он беспросветно помутился. Но это немудрено. Мне искренне жаль тебя, потому как, читая бредни духовного наставника твоего Оригена, я осознал, что и он был безумцем.

– Не нужно, василевс, не оскверняй имени того, кто был лучшим из лучших, кто сердцем слышал Божий голос. Но даже и твой остывший тварный ум, а именно душа твоя, пусть искалеченная и больная, все же есть Божья частица. Бог милостив. Он всегда оставляет возможность. Ни тебе, ни мне не ведомо, сколько приходов в этот мир суждено проделать твоей душе, прежде чем, подобно блудной дочери, вновь приблизится она к Богу. И Бог примет ее, ибо, повторяю, Бог милостив. – Старик выпрямил спину, крепче вжался в стену, глядя куда-то в неведомую Юстиниану даль, – знаю, что мне не выйти отсюда, и знаю, что ты не способен услышать хотя бы толику сказанного мною. Тогда зачем говорю? – Он вновь обратил на императора глаза, окаймленные лучами заметных даже сквозь полумрак морщин. – Затем, чтобы преодолеть робость, очистить душу и разум от скверны страха. Ибо изреченное из глубин души слово много сильнее слова, похороненного в душе. И может быть, не твой ослепший разум, а именно заблудшая душа твоя примет хотя бы крупицу истины.

Юстиниан неимоверным усилием воли преодолел охватившее его оцепенение:

– Замолчи! Замолчи, висельник! Своими речами ты многократно приговорил себя к казни!

Но Илия будто бы уже не слышал императора, а говорил с невидимым третьим:

– Смиренно приму свой удел, я пожил достаточно. Жаждущий быть услышанным когда-нибудь непременно будет услышан. Воистину, блаженны изгнанные за правду, и ожидает их Царствие Небесное.

У императора давно ныло сердце, а тут еще противно засосало в подреберье, захотелось немедленно выбраться на яркий свет, не видеть больше морщинистого лица глазастого старика, его худого, слабеющего тела, не слышать тихого монотонного голоса, не дышать рядом с ним сырым смрадным воздухом склепного подземелья. Спешно звякнув ключами при закрытии двери, обратный путь император проделал в два раза быстрее.