Выбор Саввы, или Антропософия по-русски
Шрифт:
Выходя с лекций Ганса Вернера, объясняющего многие заболевания в том числе и законами реинкарнации, Савва Алексеевич все чаще задумывался, почему среди представителей различных конфессий царят такие раздрызг и хаос? Пять лет назад он окрестился, сделав это по личной инициативе вполне осознанно. Он никогда не был фанатом церковных традиций и канонов, но, безу словно, верил в Иисуса и искренне любил Его. Теория реинкарнации как-то совсем не увязывалась в его голове с христианскими установками. С другой стороны, врачебная компетентность Ганса Вернера день ото дня крепла в глазах доктора и вызывала в нем все большее доверие.
В предпоследний день лекций, придя домой, он не удержался и позвонил Геннадию Петренко, сосватавшему ему эти самые курсы в Доме медика.
– Здравствуй, Геннадий Сергеевич, хочу тебя поблагодарить – открываю для себя уйму нового.
– Иронизируешь?
– Совсем нет. На полном серьезе.
– Ну как, силен оказался
– По правде говоря, мужик отменный. Систему работы организма знает блестяще – на уровне клетки. Каждый орган разбирает так, словно тот лежит у него на ладони. При этом все время продвигает идею реинкарнации, ссылаясь на Штайнера. Ему тут на днях один слушатель задает вопрос: как, мол, быть с расхождением религиозных представлений у различных народов? А Вернер, радостно так, с полной убежденностью, отвечает: «Нет никакого расхождения, и быть не может» – и улыбается пуще обычного. Так что теперь, Геннадий Сергеевич, помимо медицины, меня все больше интересуют вопросы философско-теологического свойства. Действительно ведь некоторая неувязочка выходит с нашей родимой религией, то бишь с христианс твом.
Петренко, помолчав, сказал:
– Если есть время, приезжай завтра в редакцию, часам к семи вечера. Мне тут как раз застрять нужно будет, а остальные к тому моменту все рассосутся.
На рабочем столе Геннадия Сергеевича царил натуральный редакционный кавардак. Извилистыми пирамидами возвышались стопки разнокалиберных бумаг и разномастной журнальной периодики. Трудно было вообразить, как Петренко ориентируется в эдаком бедламе.
– Приветствую тебя, Савва, рад видеть. – Геннадий Сергеевич сидел за столом, активно роясь в одной из бумажных гор. – Да ты садись, – указал он кивком на рабочее место по соседству, – извини, срочно один телефон найти нужно. – Наконец он оторвался от процесса поиска, выудив-таки из стопки записку с нужным номером. – Фу-у, слава Богу, – откинулся он на спинку стула, – теперь можно перейти к нашим баранам. Мне тут недавно коллеги из Дании интереснейший материал прислали. Неделя, как закончил перевод. Машинистке Люсе, между прочим, из личного кармана за перепечатку заплатил. А переводил, оказалось, не для публикации, а всего лишь для собственной души. Руководство прочитало и за голову схватилось. Сказало – публиковать не станет ни под каким соусом.
– Ну ты даешь, Геннадий Сергеич, – искренне восхитился Савва Алексеевич, – владеешь еще и датским. Я, кстати, никогда раньше не читал ничего из твоих переводов.
– Ну вот, заодно ознакомишься с моим частичным творчеством. А датский-то язык, между прочим, потихоньку отмирает, что весьма символично в контексте интересующей тебя темы. – Петренко достал из выдвижного ящика нетолстую, листков в сорок, стопку бумаги формата А4 с отпечатанным на ротапринте текстом и протянул Савве Алексеевичу: – Доверяю как достойному брату по разуму один из двух экземпляров – фактически эксклюзив. Только имей в виду, с быстрым возвратом в мои руки лично.
– А кто автор? – поинтересовался доктор, пытаясь отыскать на столе у Петренко пустую папку.
– Тебе его имя ни о чем не скажет. Могу обещать, что точно не сказочник Андерсен, – Петренко подал свободный скоросшиватель, – один неизвестный у нас в стране датчанин, пишущий на исторические темы. Прочтешь, глядишь, что-нибудь и прояснится по твоему вопросу. Постой, – потянулся он к скоросшивателю, куда док тор успел вложить полученные листки, – дайка я там кое-что ликвидирую.
– Что это ты собрался ликвидировать? – насторожился Савва Алексеевич.
– Да я начал было от себя предисловие писать, потом соскочил на заключение, но ни того ни другого не дописал, руководство крылья обрубило. Дай, заберу первую и последнюю страницы со своими опусами.
– Ну уж нет, – быстро забрал со стола скоросшиватель доктор, – ты же знаешь, я человек пытливый, буду читать вместе с твоими художественными опусами.Домой он приехал в десятом часу. На скорую руку поужинал, быстро принял душ. Ему не терпелось приступить к чтению. С Ириной они давным-давно спали в разных комнатах. За ее дверью звучали приглушенные звуки какого-то фильма. «Вот и хорошо, вот и славно», – решил Савва Алексеевич, отправляясь из ванной к себе в комнату. Там он придвинул ближе к постельному изголовью любимую, оставшуюся от Ба настольную лампу, извлек из постельного ящика дополнительную подушку, подложить под голову, поудобнее устроился в постели и приготовился читать. В этот сладостный миг предвкушения встречи с чем-то неизведанным ему в очередной раз вспомнилось, как учил читать его Фёдрушка. Нет, не с азов в раннем детстве, – там на первый план выступила конечно же Ба, – а в подростковом возрасте. Дед говорил: «Читай, Савка, всегда медленно и вдумчиво, с глубоким проникновением в написанное, чтобы ум и душа успевали схватывать все нюансы». Привычка читать не торопясь, смакуя текст, навсегда с тех пор закрепилась в сознании доктора. Он начал с рукописного, не законченного Геннадием Сергеевичем предисловия:
«…Почему же не только законсервированные прагматики от науки, но и ортодоксы от христианства веками так рьяно противостоят очевидной истине? Ведь никто из посланников свыше, в том числе и Иисус из Назарета, не отрицал реинкарнацию…» Дальше несколько строк были густо зачеркнуты. Затем, с красной строки, шло:
«Не правда ли, все возвращается на круги своя? Вопрос только во времени. Как известно, Его Величество Время в разные века течет не одинаково. В последние столетия оно все убыстряет и убыстряет свой ход, тают года, растворяясь в минутах, в огромных песочных часах осталось совсем немного крупинок до той поры, когда чья-то невидимая рука перевернет соединенные узким перешейком стеклянные колбочки и…»
На этом рукописные строчки обрывалось. Со следующего листа начинался переводной печатный текст.
ИЗ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИСТОРИИ
Пришло время, и Римская империя капитально затрещала по швам. Разъезжался основной шов, соединяющий западную и восточную ее части. Могущество и единство непобедимой некогда державы прервалось согласно законам бытия. В стороны разлетались развратные имперские ужасы, а вместе с ними неоспоримые вековые завоевания культуры. Многолетнее золотое цветение греко-римской Античности приходило в упадок. Простирающийся на берегу Босфора греческий город Византий явился новым Восточным Римом. Впереди маячил тощий, но, как оказалось, коварно-выносливый призрак раннего Средневековья.
В период, о котором пойдет речь, Византийской империи насчитывалось около ста сорока лет, что в историческом контексте является младенческим возрастом. У власти пребывал восьмой византийский император, урожденный Петр Савватий, при коронации получивший имя Юстиниан, при жизни возведенный в ранг Великих императоров.
«О храм Святой Софии! Сколь прекрасен ты теперь, когда я отстроил тебя после страшного пожара, устроенного этим безобразным константинопольским сбродом во время восстания», – так мыслил в 538 году от Рождества Христова император Юстиниан, следуя навстречу Собору дворцово-арочной анфиладой, густо увитой плющом и виноградной лозой.
Собор в действительности пленял небывалыми формами и величием! Над расчетами бессонными ночами корпели лучшие математики и архитекторы. Тысячи рабочих рук, сменяя друг друга на протяжении почти шести лет, трудились над возведением храма. Помимо внешнего великолепия, непревзойденной роскошью блистало его внутреннее убранство. Тонны слоновой кости, килограммы серебра и золота ушли на отделку притвора, сводчатых стен, мозаичного пола и ослепительного алтаря. Строительство храма изъяло из имперской казны гигантские средства.
Без малого год новая Святая София высилась законченным земным совершенством. Стояла пора благоуханного знойного августа, и идущий навстречу Собору император с наслаждением всматривался в округлый абрис центрального купола, безукоризненно вписанный в ярко-синее небо, где не сквозило ни единого облачка. У императора редко выдавалась свободная от государственных дел минута, когда он мог вот так, без определенной цели пройтись царской дорогой, ведущей от его покоев к храму. Но почему-то именно в такие минуты, располагающие, казалось бы, к отдохновению, василевса навязчиво посещали думы о былых событиях его раннего правления.
Почти семь лет прошло со дня подавления восстания «Ника». И власть Юстиниана давно окрепла, и городской люд больше не роптал открыто, но всякий раз холодел император при воспоминаниях о том, что пришлось пережить ему в те страшные дни и ночи, когда заходился яростными огненными всполохами Константинополь, а улицы его оглашались воплями восставших димов и победно вторивших им, выпущенных из тюрем преступников всех рангов и мастей. Грабежи и кровопролития не знали в те дни предела. Правление императора повисло на волоске, и чудом спасла его состоящая из варваров наемная армия, поднятая бесстрашным полководцем Велисарием.
Уже никогда не забудет император гневный спор с прасинами, разгоревшийся на ипподроме тогда, накануне восстания. Считающие себя безмерно угнетенными, прасины выступали против венетов, ярым приверженцем партии которых был император. Вместо того чтобы всецело отдаться зрелищу конных ристалищ, эти стихийные бунтари возмущались несправедливостями, чинимыми по отношению к ним придворным соглядатаем императора чиновником Спафарием Калоподием и составителем законов квестором Трибонианом.
Представитель прасинов, взывавший к императору со зрелищной трибуны, был весьма красноречив:
– Каждый домогается власти, чтобы обеспечить себе безопасность. Если же мы, испытывающие гнет, что-либо и скажем тебе, пусть твое величество не гневается. Терпение – Божий удел. Мы же, обладая даром речи, скажем тебе все. Мы, трижды августейший, не знаем, где дворец и как управляется государство. В городе я появляюсь не иначе как сидя на осле. О, если бы было не только так, трижды августейший!
Юстиниан:
– Каждый свободен заниматься делами, где захочет.
Представитель прасинов: