Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

…Остановившись рядом с храмовыми колоннами, Юстиниан обратил взор на великолепный витиеватый рисунок зеленого мрамора, не замечаемый им ранее. Он с благоговением возложил ладони на прохладную мраморную гладь. «Да, минул уж год с возведения Собора, а у меня и часа не было разглядеть колонны. Важные государственные дела поглотили все мое время. – Глубоко вдыхая жаркий аромат цветущей поблизости календулы, император оглаживал мрамор, как бедра любимой женщины. – Эти колонны были привезены в Константинополь из Эфеса, а вон те восемь нижних порфировых – из храма Солнца в Риме. Именно Феодора посоветовала использовать их в возведении сгоревшего Собора. Глядя на пахнущие гарью руины, она сказала тогда: «На этом месте нужно создать храм, которому не будет на земле равных. Новая Святая София должна стать нерушимым символом нашей непобедимой власти и могущества». Как правильно я поступил, не пожалев великих государственных трат, чтобы порадовать себя и Феодору. Помню, когда я впервые вошел во вновь отстроенные стены и оглядел своды центрального купола, не удержался и воскликнул: «Я победил тебя, о Соломон!» Как все-таки мудра моя ненаглядная Феодора. Достойная супруга цезаря. После моего бесполезного унижения на ипподроме перед этим похабным людом она, как никто, поддержала меня. С олимпийским спокойствием появилась она в совещательном зале и, прервав всеобщую панику, изрекла воистину золотые слова: «Лишним было бы теперь, кажется, рассуждать о том, что женщине неприлично быть отважною между мужчинами, когда мужчины находятся в нерешительности, что им делать. Но, по моему мнению, бегство теперь, больше чем когда-нибудь, невыгодно для нас, хотя бы оно и вело к спасению. Тому, кто пришел на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, скитаться изгнанником невыносимо. Не дай Бог мне лишиться этой багряницы и дожить до того дня, в котором встречающиеся со мной не будут приветствовать меня царицею. Если хочешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. У нас достаточно денег, вот море, вот суда. Но смотри, чтобы после, когда ты будешь спасен, не пришлось бы тебе предпочесть смерть такому спасению. Самый прекрасный саван – это царская власть. Я верю в силу и верность полководцев Велисария и Мунда, подкрепление на подступах к городу, сейчас все зависит только от твоей, государь, решимости»».

Продолжая трогать поверхность колонн, Юстиниан вновь ощутил прилив вожделения, который вызвала тогда в нем эта хрупкая женщина, сотворенная из драгоценного металла. Ее горящий взор и дерзновенный голос вселяли в него силу, звериный страх покидал василевса, на его место приходило неукротимое желание совокупления. Он трепетал от нахлынувшей страсти, от возможности скорого обладания женой. Через час после принятия единственно верного судьбоносного решения остаться в Константинополе, отправив прислужниц и евнухов прочь, он извлек обнаженную Феодору из мраморной ванны с густо плавающими по верху воды лепестками роз и на руках отнес в опочивальню. По стенам нежно трепетали создающие приглушенный свет неяркие язычки маленьких факелов, пахло ее излюбленными горьковатыми благовониями. Он опрокинул царицу на шелковые подушки и принялся обнюхивать ее тело, лизать языком ее подмышки, ее небольшие аккуратные соски цвета мякоти спелого инжира. Ее кожа, в особенности изгибы локтей, впадины подмышек и ямочка пупка, источали сладостный благо уханный аромат. Он хотел овладеть ею сверху без промедления, но Феодора, уперев ему в грудь миниатюрные ладошки, отстранилась, улыбаясь, опрокинула императора навзничь и с привычной легкостью амазонки, непринужденно вскочила на его полноватый живот. Она не торопилась слиться с ним, а только дразнила его, слегка раскачивая бедрами, то чуть приподнимаясь, отрываясь от его живота, то вновь опускаясь, повторяя легкие щекочущие касания. Император изнемогал, пытаясь поймать, обхватить руками ее бедра и прижать к своей набухшей, пламенеющей плоти. «Нет, нет, еще рано, во мне не родилось еще достаточно сока, – шептала Феодора, легонько шлепая его по рукам, – прежде чем ты войдешь в меня, я хочу истечь сладким нектаром страсти…» И вот лепестки лучшей на свете розы, увлажненные горячей липкой испариной, раскрылись для принятия его пылающего факела и поглотили его столь глубоко и страстно, что его пиком император ощутил живительную упругость ее детородного органа. Перед началом страстных движений Феодора наклонилась к уху императора – пряди ее длинных волос опутали его лицо и шею – и горячо зашептала: «Ты мой раб, я твоя укротительница, вечная повелительница твоя, немедленно говори «да»!» «Да, да, да-а-а!» – возопил император. Гул его возгласа эхом отозвался под сводами ее опочивальни. Ей не было равных в любви. Уверовавший в ее телесную любовь, словно в божественную молитву, император с каждым поступательным натиском возрождался для решительных действий.

* * *

Феодора любила понежиться с утра в опочивальне подольше, но на сей раз ей было не до утренних млений. С первыми проблесками рассвета она призвала к себе на женскую половину близкую подругу Антонину, жену Велисария. Антонина была старше красавца-мужа, вовсе не хороша собой, но имела над Велисарием фантастическую колдовскую власть.

– Дела наши пошатнулись, Антонина. Подкрепление на подступах к городу, однако народ взбунтовался не на шутку. Я возлагаю большие надежды на Велисария и Мунда. В руководстве войском они должны проявить беспримерные мужество и жесткость. Знаю, ты мастерица готовить отвары на любые случаи жизни и даже смерти, – Феодора одарила Антонину многозначительный взглядом, – а еще помнится, ты рассказывала, что когда тебя посещают месячные и твой муж не может спать с тобой, то становится очень свирепым. Так вот, в эти дни, Антонина, как никогда, мне нужна его злость. Под любым предлогом не спи с ним, ну и приготовь возбуждающий гнев напиток, дай испить сегодня же, чтобы кровь вскипела у него в жилах, глаза вылезали из орбит – пусть разозлится как следует и заразит злостью своего собрата Мунда. Империю может спасти только их злая мощь и твоя, Антонина, помощь.

Антонина коротко улыбнулась в знак почте ния, но тут же посерьезнела:

– Сделаю, царица, все, что от меня зависит.

* * *

Отряды под руководством Велисария и Мунда окружили ипподром с разных сторон именно в тот момент, когда символически коронованный народом Ипатий произносил перед толпой речь. Велисарий зашел со стороны главных ворот, Мунд, с войском герулов, через задние «ворота мертвых», откуда обычно выносились погибшие в состязаниях. Евнух Нарсес с частью солдат остался за пределами ипподрома караулить тех, кто попытается бежать. Началось невиданное кровавое побоище, в результате которого тридцать пять тысяч трупов усеяли ипподром. Восстание было подавлено. Новоявленный ставленник народа Ипатий приговорен Юстинианом к казни.

Тучи над Константинополем сошлись в беспросветный мрак, наступила глухая пора репрессий.

* * *

Разве мог император в чем-либо отказать своей драгоценной супруге? Женщине, которая фактически спасла его честь и власть. Как было не порадовать царицу, не пойти ей навстречу в давней ее приверженности к монофизитам и не назначить главой церкви близкого монофизитам Анфиму.

Феодора тяготела к широко распространенному на Востоке вероучению вовсе не потому, что глубоко уверовала в исключительно Божественную природу Христа. Обращение к монофизитству произошло у нее по стечению обстоятельств, в пору длительных скитаний по Северной Африке. Вернувшись в Константинополь изрядно потрепанной женщиной, она старалась не вспоминать эту полосу своей жизни, но и забыть уже никогда не смогла бы.

В ее семье, до и после ее рождения, царила непреходящая нищета. Феодора была средней из трех сестер и вечно донашивала обноски старшей, Комито. Глухую детскую обиду слегка разбавляло злорадное осознание, что дряхлые лохмотья будет таскать еще и младшая, Анастасия. Отец семейства Акакий, приставленный следить на ипподроме за зверинцем партии «зеленых», был задран во время уборки клетки цирковым медведем, и мать девочек, без того не отличавшаяся добротой и сердечностью, озверела совсем. Изо дня в день она кормила дочерей скудными объедками, собираемыми на ипподроме по окончании зрелищ, или отбросами, подобранными на рыночной площади вслед за уходом с нее торговцев. Вскоре в доме появился отчим – грубый властный урод, с обезображенным жестоким шрамом лицом. Видимо, только такой человек и мог прельститься увядающей красотой измотанной нищим существованием, обремененной тремя дочерями вдовы. Занимающийся на ипподроме от партии «синих» приблизительно тем же, чем и задранный медведем отец, он, в отличие от отца, не проявлял ни капли жалости к малолетним нахлебницам. «Нечего им околачиваться дома, пора приносить в семью доход. Попрошу-ка я «синих» пристроить твоих девок на ипподром, пусть развлекают публику перед заездами. Всегда найдутся любители поглазеть на похабщину и бросить за зрелище монету», – заявил он как-то за ужином, подняв на «нахлебниц» налитый ненавистью взор. Мать, вдоволь натерпевшаяся лишений, молчаливым кивком поддержала инициативу нового мужа.

Как ни странно, одиннадцатилетняя Феодора чувствовала себя уютно только там, на сцене ипподрома, во время танцевальных пантомим. Фигура у нее была мальчиковая – маленькая и щуплая, природная пластика позволяла изощряться как угодно, вдобавок к небывалой гибкости, в почти еще детском теле обнаружились грациозность и женственность. Всякий раз во время выступлений она с наслаждением ловила громкие разнузданные выкрики зрителей. Ее никто ничему не обучал. Она быстро усвоила нехитрую грамоту сцены ипподрома: чем непристойнее телодвижения, тем больший спрос и восторг вызывают они у публики. Через пару лет она стала отдаваться не только танцу, но и всем желающим позабавиться ее подростковым телом. Ее юный разум абсолютно не ведал стыда, она не гнушалась никакими физическими ухищрениями, используя любые части и отверстия собственного тела, прибегая к самым изощренным способам соития. Ей доставляло странно-мазохистское наслаждение совокупляться в течение дня многократно, нередко проделывая развратные трюки с несколькими мужчинами одновременно. Трудно сказать, чем в большей степени руководствовалось это хрупкое, не знающее срама существо – желанием заработать как можно больше монет или болезненной тягой к соитию во всех его животных проявлениях. Походкой, жестами, взглядами она словно приманивала к себе разномастных самцов – от молодых крепких воинов до убеленных сединами, отошедших от дел старцев.

Именно там, на сцене ипподрома, и приглядел ее тот, с кем вскорости сбежала она в Северную Африку. Он, посланный наместником в Египет, был немолод, изощрен в любовных делах и очень быстро пресытился ею, придя в полный упадок от исходящей от нее странной демонической силы злой дикарки, постоянно жаждущей совокупляться. Узнав, что она носит под сердцем плод, от которого не успела избавиться вовремя, он прогнал ее на все четыре стороны. Пока не было заметно живота, она, как прежде, пробавлялась ремеслом проститутки, когда же перестала быть востребованной мужчинами, ночевала под деревьями, проживаясь случайными подаяниями. К тому моменту она стойко ненавидела всех и вся, испытывая единственное желание – мстить, карать за любое грубое слово, резкий жест, брошенные в ее сторону. Как-то раз, перед самыми родами, она зашла в местную церковь и в бессилии рухнула на пол, люто ненавидя свой живот и поселившееся там существо. Лежа на церковном полу, она попыталась покончить с собой, но не успела, ибо провалилась в глубокий обморок с так и не затянутой до конца удавкой на шее. Очнулась она в чьем-то доме, беспредельно ослабшая, с опустошенным животом. Пристанище при церкви оказалось жильем одного из местных монахов. Он-то и поведал, как в ночной горячке она разродилась мальчиком, а внезапно появившийся в доме на следующее утро седовласый мужчина, утверждая, что он – отец ребенка, забрал его. Человек, унесший младенца, по описанию действительно походил на виновника ее беременности и последующих мучительных скитаний.

Монахи отнеслись к Феодоре по-божески, временно приютили ее, постарались примирить с обстоятельствами, объяснили смысл монофизитства, рассказали о его основателе – архимандрите Евтихии, уверовавшем, что плоть Христа вовсе не единосущна человеческой. В беседах Феодора обнаружила острый, хваткий, совсем не женский ум. Размякнув однажды после еды и питья, она поведала монахам о многотрудном детстве и прегрешениях собственной плоти, изрядно сократив их число и урезав интимные подробности. Монахи слушали внимательно, не перебивая, покачивая убеленными сединами головами, а выслушав, вполне доступно растолковали: продолжая подобное непотребное поведение, она загубит свою душу окончательно; пообещали, что станут усердно молиться за нее, если она вернется в Византий и начнет скромную жизнь не блудницы, но праведницы. Феодора кивнула в знак согласия. Оставаться дольше в землях Северной Африки ей было незачем.

На обратном пути, во время ночного привала, ее настигло предсказание случайно встреченной цыганки: «Пусть не жалеет она о материальных потерях, не страдает от нанесенных физических ущербов, ибо, вернувшись в Византий, окажется на ложе с владыкой демонов, очарует его путем разврата, станет ему законной женой и сторицей вернет утраченное благосостояние, явившись хозяйкой несметных богатств». Измученная скитаниями, пожизненно озлобившаяся на весь свет, она готова была стать женой самого дьявола, лишь бы пребывать в достатке и забыть об унижениях, а еще лучше – иметь в будущем возможность карать, карать всех, кто попадется ей под горячую руку.

Дьявольское провидение не заставило себя долго ждать. Свита пожилого императора Юстина проследовала мимо жилища Феодоры именно в тот момент, когда с рукоделием в руках она грациозно застыла у раскрытого окна. Человек, возглавляющий стражу, продолжительно уставился на нее, едва не свернув себе шею. В долгом тоскливом взоре этого лысеющего круглолицего тюфяка она прочла непомерную жажду телесной любви и вместе с тем панический страх перед всеми на свете женщинами. Ответным взглядом она дала понять ему, что далеко не все женщины злы и коварны. Вечером к ее дому прибежал запыхавшийся мальчишка-раб и пригласил последовать за ним. Дальнейшее было делом отработанной ею в совершенстве техники. Будущий император оказался тем самым мужчиной, которым она завладела без особого труда с первого свидания и навечно.