Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Что же касается душевного опыта, идущего из прошлых земных существований, то для обладавшего возможностью духовного созерцания Штайнера этот опыт был безоговорочным и непререкаемым. Он видел и знал, что исконная внутренняя сущность человека – его духовное «я» – существовала до жизни в физическом теле и будет существовать после нее. Ничто не берется ниоткуда и не исчезает в небытие. То же самое в разное время засвидетельствовали Пифагор, помнивший свои прошлые воплощения, Сократ, Плутарх, Платон. Такое обстоятельство открывалось Штайнеру столь же естественно, сколь «роза открывает непосредственному восприятию свой красный цвет». И вот здесь взгляды Штайнера мощно расходились с традиционными взглядами большинства христианских церковнослужителей, уповающих на откровения, привносимые исключительно извне и почти недостижимые для человека при жизни.

Огромное количество времени Штайнер провел, работая с различными архивными рукописями. Логос, Мудрость Логоса, Слово – они сопровождали его всю жизнь. В «Логосе» для Штайнера могла жить не только бессмертная человеческая душа, в «Логосе» вполне объективно и ощутимо мог жить и раскрывать свои секреты огромный внешний мир. Штайнер прекрасно продемонстрировал это в «Теории познания гетевского мировоззрения» и в своем главном труде – «Философии свободы». Но в своих научно-духовных воззрениях он по-прежнему оставался одинок. По мнению подавляющего большинства людей, он пытался совместить несовместимое. Духовное видение предметов и явлений жизни не устраивало европейского обывателя. Что было для Штайнера непреложной истиной, для образа мышления его современников ничего не означало. Однажды, в 90-х годах, во время прочтения во Франкфурте-на-Майне лекции о воззрениях Гете на природу, Штайнер рассмотрел в том числе и исследовательские взгляды поэта на происхождение света и цвета. После лекции ему пришлось беседовать с одним ученым-физиком, который изрек в конце разговора: «Представления Гете о цвете таковы, что физике здесь делать нечего». Этот доморощенный физик даже помыслить не мог, что гениальный поэт-естествоиспытатель способен прозревать научную истину гораздо глубже и многомернее любого академического ученого.

Штайнер часто бывал мучим вопросом: какие формы выражения нужно придать прозреваемой истине, чтобы они стали понятны данной эпохе? Не лучше ли замолчать совсем? В душе он сравнивал свои усилия с восхождением на труднодоступную горную вершину, когда осуществляешь попытку за попыткой подняться с различных исходных точек, но каждый раз позади остаются усилия, явившиеся напрасными.

Ему был особенно близок внутренний мир двух живущих совсем уж в далеких эпохах людей, а именно: Платона (427–347 до н. э.) и Оригена (185–254), – отправленных недальновидным, подслеповатым человечеством в общий ряд философов и Отцов Церкви. Штайнер словно знал их, находился рядом с ними и уж точно был с ними заодно. Представления двух этих людей о законах мирозданья, без сомнения, были и штайнеровскими тоже. Кроме взятого у Платона расхожего понятия «платонической любви» и знаменитого, но так и недопонятого, недооцененного платоновского «идеализма», человечеству, по мнению Штайнера, стоило бы вернуться к осмыслению Платоном идеи утратившей крылья души, ее возможности при определенных усилиях созерцать истину, вечности ее существования и лишь смены для нее земных физических форм.

А носитель трагический судьбы, умерший под пытками греческий христианский философ Ориген – умнейший, тончайший, образованнейший Ориген, на заре христианства пятнадцать лет возглавлявший знаменитое богословское училище в Александрии, – вообще был отброшен (конечно, не без помощи Церкви) на глухую обочину истории. Его учение о сакральном значении Логоса, о предсуществовании душ, о безграничной Божьей доброте и потому относительности и конечности ада не устроило Европу; но именно это учение, по убеждению Штайнера, составляло основу основ человеческого существования. С великой горечью Штайнер осознавал, что европейцу гораздо проще объяснять собственное мировоззрение и соответствующие ему действия не свободным выбором души и сердца и личной за это ответственностью, а продиктованными однажды западной культурой сугубо материальными жизненными установками. И действительно, западная часть суши давно и дружно рукоплескала и кричала «Виват!» политизированным Аристотелям и гневливым римским Тертуллианам в новых одеждах, но только не Платонам с их представлениями об идеальном государстве будущего и не Оригенам с идеями добровольного выбора души между добром и злом и меры ее последующей ответственности за этот выбор.

Несчастная же Россия, которую Штайнер знал и любил (будучи женатым на женщине с русскими корнями и имея множество русских учеников), продолжала метаться между Востоком и Западом, корчась в затянувшейся на века агонии.

Глава семнадцатая Истоки

И все-таки достучаться сквозь глухую стену можно. Кто-нибудь да услышит. И лучше всего, пожалуй, это получается у поэтов. В слове, особенно поэтическом, реально слышится живая энергия Бога. Именно потому поэты всех времен – безусловные провидцы. Цветаевские «закон звезды и формула цветка» открываются им независимо от их желания. Творческое озарение подсказывает, порой бессознательно, великие разгадки мироздания. Вот, к примеру, Николай Заболоцкий о той самой душе, что «обязана трудиться и день и ночь»:

А ты хватай ее за плечи,

Учи и мучай дотемна,

Чтоб жить с тобой по-человечьи

Училась заново она.

А вот Мария Петровых:

Бескрайна душа и страшна,

Как эхо в горах.

Чуть ближе подступит она,

Ты чувствуешь страх.

Когда же настанет черед

Ей выйти на свет, —

Не выдержит сердце: умрет,

Тебя уже нет.

Но заживо слышал ты весть

Из тайной глуши,

И значит, воистину есть

Бессмертье души.

А вот еще один поэт и музыкант, наш современник Гарик Сукачев, со своей лучшей песней о любви:

Ты видишь, как пляшут огни

Индейских костров

На лицах вождей умерших племен,

Там, где замкнулся круг,

Где волос пронзило перо,

Я танцую танец огня.

Погляди на меня и белым крылом

Птицы Сирин коснись ручья.

И рассвет поцелует зарю,

А заря разбудит свирель и позовет меня…

Многие недоуменно пожмут плечами: «Да просто образ такой пришел ему в голову, вот и все». Многие подумают именно так, но не все.

А вот поэтические прозрения Арсения Тарковского:

Душе грешно без тела,

Как телу без сорочки, —

Ни помысла, ни дела,

Ни замысла, ни строчки.

Загадка без разгадки:

Кто возвратится вспять,

Сплясав на той площадке,

Где некому плясать?

И напоследок стихотворение одного двенадцатилетнего мальчика на смерть любимой собаки:

Умерла моя милая Найда.

В саду ее папа зарыл.

И кормить ее больше не надо,

Не тявкнет внизу у перил.

Этой ночью спать я не буду,

На могилку к Найде пойду,

Поклянусь, что ее не забуду,

И вернуться ко мне попрошу.

А весной я на «Птичку» поеду,

Чтоб купить молодого щенка,

И ходить буду долго по снегу,

Снова Найды не встречу пока.

Вдруг рванется ко мне моя Найда

Из коробки картонной сырой,

Мы в глаза друг друга узнаем

И в обнимку поедем домой.

Будет руки лизать мне Найда.

Я от счастья замру не дыша.

И другой мне собаки не надо,

Только в этой родная душа.

Есть такое понятие – бессознательная детская мудрость. Она, эта мудрость, объясняет многое из того, что уже не способны воспринять многие закостенелые взрослые особи. «Существует строгое доказательство того, что человек знает многие вещи до рождения, и когда обычные дети понимают многочисленные факты с такой скоростью – это показывает, что они видят эти факты не впервые, но вспоминают и воскрешают их в памяти» [2] .