Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей
Шрифт:
Бомбёжка чеченской деревни
Случай Зары Исаевой [396] касался неизбирательной бомбёжки деревни Катыр-Юрт 4 февраля 2000 г. Российское правительство не оспаривало, что заявителя и её родственников бомбили, когда те пытались покинуть свою деревню путём, который воспринимали как безопасный выход. Было установлено, что бомба, сброшенная российским самолётом, взорвалась около микроавтобуса заявителя, убив её сына и трёх племянниц. Правительство снова утверждало, что случай подпадает под параграф 2.a статьи 2. Суд признал, что ситуация в Чечне в соответствующее время требовала исключительных мер. Однако суд отметил, что ему препятствует то, что правительством не было представлено никакого свидетельства, объясняющего, что было сделано для оценки и предотвращения возможного ущерба гражданским жителям в Катыр-Юрте. Было существенное основание полагать, что российские военные ожидали появления в Катыр-Юрте группы вооружённых повстанцев и, возможно, даже провоцировали его.
396
Isayeva v Russia, Application no. 57950/00.
Суд
Отсутствие эффективных средств правовой защиты в России
Во всех трёх случаях суд нашёл, что российское правительство нарушило права заявителей по статье 13 («Право на эффективное средство правовой защиты»). В случаях, таких как эти, где были явно доказуемые нарушения прав заявителей по статьям 2 и 3, заявители имели право на «эффективные и практические средства внутренней правовой защиты, способные привести к установлению и наказанию виновных». Уголовные расследования подозрительных случаев смерти родственников заявителей испытали недостаток «достаточной объективности и тщательности». Любые другие средства, включая гражданские, предложенные правительством, были последовательно подорваны, и правительство нарушило свои обязательства по статье 13.
Каждый из этих случаев представлял в миниатюре крупномасштабные нарушения прав человека, совершённые Россией в Чечне. В каждом случае адвокаты ЕЦЗПЧ утверждали, что применение силы российским правительством было непропорционально, и что не было никаких эффективных внутренних средств, к которым могли бы прибегнуть заявители. Их аргументы были основаны исключительно на принципах европейского права прав человека [397] .
Как чеченские дела высветили напряжённость между МППЧ и МГП
397
Это были первые шесть дел — российский аналог «Акдивар и другие против Турции» (App. no. 21893/93, решение от 19 октября 1994 г.) ввиду важности этих решений как прецедентных — а их много больше. Решения суда обеспечили твёрдое основание для работы ЕЦЗПЧ и прочих в помощи жертвам грубых нарушений прав человека получить авторитетные приговоры в отношении произошедшего с ними и их семьями и обеспечить возмещение.
Одно рассматриваемое теперь мной поразительное различие между МГП и МППЧ, которое по некоторым причинам не комментируется в академической литературе по напряженности между ними,— то, что, в то время как МГП имеет дело с личной ответственностью и уголовной ответственностью — согласно внутреннему и международному праву — военных командиров и политиков, МППЧ касается исключительно государственной ответственности.
То есть, в то время как жертвами нарушений законов войны, серьёзных нарушений Женевских конвенций — соответствующая часть МГП с точки зрения моей аргументации — могут быть отдельные лица или группы лиц, только отдельные лица могут преследоваться по суду и наказываться. В этом отношении МГП уникально в международном праве, единственными предметами которого традиционно являются государства. Можно сказать, что, в то время как МППЧ характеризуется методологическим индивидуализмом, в который его субъектами, даже в случае регулирования прав меньшинства, являются отдельные лица или лица, составляющие соответствующие группы, оно является строго коллективистским в отношении своих объектов. Вне зависимости от постмодернистских или «глобализационных» аргументов относительно ослабления или исчезновения государства, государство должно в каждом случае отвечать на утверждения о нарушениях МППЧ. Эту жизненно важную особенность я бы назвал источником многих радикальных различий между МГП и МППЧ, проявляющимся, прежде всего, во многих терминологических различиях.
Как я заметил выше, Уильям Абреш проанализировал значения чеченских решений для отношений между МГП и МППЧ [398] . Он указал, что, согласно общепринятой доктрине, в ситуациях вооружённого конфликта гуманитарное право служит lex specialis в отношении к праву прав человека. Он не замечает, очевидно, что последствия применения того или иного режима были бы весьма различны.
Эта доктрина, очевидно, поддержана Международным судом в его Консультативном заключении 1996 г. о законности угрозы ядерным оружием или его применения [399] . Суд отметил, что
398
Abresch (2005).
399
Advisory Opinion 8 July 1996, ICJ Reports 1996.
«…Защита Международного пакта о гражданских и политических правах (МПГПП) не прекращается во время войны… В принципе, право не быть лишённым жизни произвольно применяется также в военных действиях. Определение того, что является произвольным лишением жизни, однако, подпадает под применимый lex specialis,
а именно, закон, применимый в вооружённом конфликте, предназначенный для регулирования ведения военных действий. Таким образом, должно ли считаться конкретное лишение жизни… произвольным вопреки статье 6 Пакта, можно решить только с опорой на закон, применимый в вооружённом конфликте и не выведенный из условий самого Пакта» [400] .400
Advisory Opinion, paras 24–25; см. также: ICJ Advisory Opinion on Legal Consequences of the Construction of a Wall in the Occupied Palestinian Territory, 9 July 2004, paras 102, 105.
Каково значение римского принципа lex specialis derogat lex generali? Анализируя «фрагментацию» международного права, Мартти Коскенниеми указал, что описываемая этой максимой норма обычно считается нормой конфликта, где конкретная норма считается скорее исключением, чем применением общей нормы [401] . Суть максимы в указании, какая норма должна быть применена, будь то применение или исключение из общего закона. Другой путь, которым обращаются с такими конфликтами, продолжает он,— через «доктрину автономных режимов» [402] . Это такая ситуация, в которой набор первичных норм, касающихся конкретного предмета, связан со специальным набором вторичных норм, который притязает на приоритет перед вторичными нормами, обеспечиваемыми общим законом [403] . Как пример он приводит факт, что право прав человека содержит развитые системы представления отчётов и индивидуальных жалоб, которые притязают на приоритет перед общими правилами государственной ответственности. Для Коскенниеми логическим обоснованием такого правила является то, что lex specialis лучше учитывает особенности предмета, к которому относится [404] .
401
Koskenniemi (2003) p. 4; см. также завершённую версию — Koskenniemi (2007).
402
Koskenniemi (2003) p. 8.
403
Koskenniemi (2003) p. 8.
404
Koskenniemi (2003) p. 10.
Однако он настаивает, что «все нормы международного права применимы на фоне более или менее видимых принципов общего международного права» [405] . Таковые включают «суверенитет», «невмешательство», «самоопределение», «суверенное равенство», «неприменение силы» и запрещение геноцида. Читатель помнит моё утверждение, что третий из них, признанный ныне частью jus cogens, приобрёл статус такого принципа, права на международном уровне, вследствие борьбы за деколонизацию, национально-освободительных движений. Таким образом, у меня нет никакой проблемы с общим смыслом заявления Коскенниеми. Я утверждаю, однако, что МГП и МППЧ живут в совершенно разных моральных вселенных; МГП исторически было и остаётся ограничением на применение смертоносных средств, независимо от законности применения силы. Я не могу согласиться с Хэмпсон, что «конечные цели этих двух режимов в общем подобны, но они стремятся достичь её радикально различными способами», хотя она точно выделяет жизненно важные различия результатов [406] .
405
Koskenniemi (2003) p. 7.
406
Hampson & Salama (2005) p. 13.
Ноам Лубелл замечает, что МГП и МППЧ выглядят совершенно разными языками: преподавание МГП профессионалам в области прав человека или обсуждение прав человека с военным персоналом может быть похоже на попытку говорить с китайцами по-голландски или наоборот [407] . Но он, кажется, не замечает, что как отдельные лица, так и группы, редко будут выдвигать требования в рамках МГП; это — не тот вид процедуры. Несмотря на все ограничения, их влечёт к попыткам использовать механизмы прав человека.
407
Lubell (2005) p. 744.
Но Абреш интересуется, каким правилам следуют и будут следовать в Европейском суде по правам человека, который теперь, по его мнению, применяет доктрины, развитые им в отношении применения силы в операциях правового принуждения для конфликтов высокой интенсивности, вовлекающим большое количество повстанцев, артиллерии и воздушных бомбардировок [408] . Он отмечает, что для адвокатов МГП закон международного вооружённого конфликта был бы идеалом для внутреннего вооружённого конфликта. Он называет это «траекторией интернационализации» [409] . Но Страсбургский суд сошёл с такой траектории, чтобы произвести собственные нормы из «права на жизнь», закреплённого в статье 2 ЕКПЧ. Оптимистический прогноз Абреша заключается в том, что,
408
Abresch (2005) p. 742.
409
Abresch (2005) p. 742.