Вырождение международного правового порядка? Реабилитация права и политических возможностей

Далее в этой главе я постараюсь показать, как, через преломление на своих интеллектуальных предшественниках, стратегия Маркс может быть плодотворно применена к проблеме прав человека.

Критика у Георга Гегеля и Карла Маркса

Здесь я хочу исследовать вдохновение, которое Сузан Маркс получает от Карла Маркса, и, по необходимому следствию, от Гегеля. Название её книги взято из работы «К критике гегелевской философии права» — фактически, это отрывок, в котором Маркс обсуждает (ре)конструирование Гегелем принципов монархии:

«Демократия есть разрешённая загадка всех форм государственного строя. Здесь государственный строй не только в себе, по существу своему, но и по своему существованию, по своей действительности всё снова и снова приводится к своему действительному основанию, к действительному человеку, к действительному народу и утверждается как его собственное дело» [457] .

457

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 252.

У этого текста Маркса есть важный аспект, который часто упускается. Маркс ни в коем случае не отвергает наотрез гегелевский анализ. Его «К критике…» не есть, как часто упрощённо понимается, просто радикальная критика Гегеля, не только разоблачение гегелевского примирения с действительностью.

В трёх отрывках Маркс идентифицирует отношение, в котором гегелевская теория права и государства выявляет радикальные противоречия в самом сердце права и государства, и является, таким образом, более динамичной и критической, нежели впечатляющая работа Хабермаса «Между фактичностью и значимостью» [458] , к которой я ещё вернусь. Замечательная работа Джиллиан Роуз «Гегель: контр-социология», по-моему, окончательно демонстрирует, что Гегель намного более радикален, чем это обычно предполагается, особенно в следующем отрывке:

458

Habermas (1997).

«В случае суждения, что всё действительное разумно, упускается из виду поясняющая кода, что истинность этого суждения следует искать — „in dem Scheine des Zeitlichen“, в видимости временного, истории. Это суждение неправильно понималось, как приравнивающее естественное право к положительному праву, как оправдывающее существующее право, когда оно подводит итог критики Гегелем естественного права. Ибо это теория естественного права принимает иллюзии или отношения буржуазной частной собственности за разумный принцип всего общества. Это теория естественного права оправдывает буржуазное положительное право, которое она „производит“ из вымышленного природного состояния. Гегель же именно привлекает внимание к иллюзиям (отношениям, различиям) буржуазного общества» [459] .

459

Rose (1995) p. 81.

Или, как Роберт Файн красиво выразил тот же момент:

«„Философия права“ представляла диалектику свободы и необходимости в современном обществе. Она заложила основания для критики правовых форм, базирующейся на противоречии между формой и содержанием, понятием и опытом. Гегель не рассказывает, где лежит решение, но и как бы он мог? Он писал на рассвете современного государства, тогда как такое знание возникает подобно сове Минервы „с наступлением сумерек“» [460] .

460

Fine 1993) p. 59.

Сам Маркс признавал часто неявную — а не прямо выраженную — критику в основе гегелевского подхода, и я продемонстрирую это, процитировав три важных отрывка.

Во-первых, Маркс написал: «Однако именно в том и сказывается глубина Гегеля, что он везде начинает с противоположности определений (в том их виде, в каком они существуют в наших государствах) и на ней делает ударение» [461] .

Во-вторых: «Более глубоким является у Гегеля то, что раздельность гражданского общества и общества политического он воспринимает как противоречие» [462] .

461

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 281.

462

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 305.

В-третьих:

«Противоположности приняли здесь совершенно новую, а именно — весьма материальную форму, какую едва ли следовало ожидать для отношений, существующих в небесах политического государства.

Противоположность, показываемая здесь Гегелем, представляет собой, если выразить её с необходимой остротой, противоположность между частной собственностью и имуществом» [463] .

Имеется яркий контраст между глубиной Гегеля — тем фактом, что его метод всегда сталкивал его с противоречием, корнем всей критики,— и хабермасовской приверженностью Просвещению и социал-демократии, совмещённой, однако же, с глубоким консерватизмом, происходящим, как я утверждаю, из его «лингвистического поворота» и отхода от традиций исторического материализма.

463

Маркс и Энгельс, т. 1, с. 333.

Хабермас как критик — или как апологет современного государства

Хабермас играет центральную роль в аргументации на этих страницах как важнейший современный представитель критической теории и ключевой идеолог характерного и влиятельного взгляда на права человека. Поэтому для меня не удивительно, что Сузан Маркс привлекает скорее ранний, радикальный Хабермас «Знания и человеческих интересов» [464] , нежели его поздняя и более консервативная работа. Она подводит итог его (тогдашней) позиции следующим образом: «…Критическая общественная наука заинтересована не просто в том, чтобы предсказывать или даже постигать. Скорее, её намерение состоит в преобразовании» [465] .

464

Habermas (1987).

465

Marks (2000) p. 129.

В самом деле, глубокий разрыв разделяет работы Хабермаса 1970-х и 1990-х. Сузан Маркс вдохновляется книгой «Знания и человеческие интересы» (Erkenntnis und Interesse) [466] , написанной в контексте событий 1968 г. [467] Затем она ссылается на книгу «Фактичность и значимость. Очерки дискурсивной теории права и демократического правового государства» (Faktizitat und Geltung. Beitrage zur Diskurstheorie des Rechts und des demokratischen Rechtsstaates) [468] , вышедшую в Германии в 1992 г. [469]

466

Она не ссылается (и не нуждается) на самую традиционно марксистскую из его работ, «Кризис легитимности позднего капитализма» (Legitimationsprobleme im Spatkapitalismus), изданную в Германии в 1973 г., а на английском языке — в 1975 г.

467

На английском языке издана в 1971 г.

468

Habermas (1997).

469

На английском языке издана в 1997 г. под, я бы сказал, вводящим в заблуждение заголовком «Между фактами и нормами. Введение в дискурсивную теорию права и демократии» (Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory of Law and Democracy)

Полное немецкое название книги говорит за себя. Уже в «Теории и практике. Общественно-философских исследованиях» (Theorie und Praxis. Sozialphilosophische Studien), вышедшей в 1963 г. и переизданной в 1971 г., Хабермас отверг одну из ключевых концепций Карла Маркса: его «вдохновлённую Гегелем концепцию труда как человеческой творческой самодеятельности». Согласно Нэнси Лав, Хабермас полагает взамен, что «это — общественное взаимодействие, наша отличительная человеческая способность» [470] . Между 1973 г. и 1992 г. Хабермас полностью отошёл от традиции исторического материализма, основы Франкфуртской школы, в пользу «лингвистического поворота» и развития после 1981 г. [471] своей дискурсивной этики, которой теперь подкрепляется вся его работа в области права, политической теории и прав человека.

470

Love (1995) pp. 49–50.

471

Издание «Теории коммуникативного действия» (Theorie des kommunikativen Handelns) — т. 1, «Рациональность действия и общественная рационализация» (Handlungsrationalitat und gesellschaftliche Rationalisierung), т. 2, «К критике функционализма разума» (Zur Kritik der funktionalistischen Vernunft).

Хабермас «Фактичности и значимости» намного более консервативен, чем Гегель. Будучи выразительно монументальна по архитектуре и синтетическому успеху, эта работа действительно составляет неокантианскую трансцендентальную дедукцию условий необходимости современного германского конституционного государства. То есть государство — по любому счёту, замечательно успешный организм — принимается как отправная точка, действительность которой не должна подвергаться сомнению, и хабермасовские версии дискурсивной этики и прав человека оказываются условиями его существования. В этом очень мало критики (если она вообще присутствует), ещё меньше имманентной критики, вовсе никакого ощущения динамизма исторического производства конституционных форм, а меньше всего — возможности перемен. Именно поэтому Хабермас в этой работе сначала предпринимает дедукцию фундаментальных прав человека из этических предположений о человеческой коммуникации.