Выученные уроки

Никто ничего не говорит, и на несколько минут в комнате ожидания устанавливается тяжелое молчание, и мы просто смотрим друг на друга. Я оглянулся на Лили, которая нервно встретила мой взгляд. Она выглядит усталой и расстроенной, и я ее понимаю. Я думаю, ей надо прилечь, но я не знаю, захотят ли мама с папой, чтобы она осталась или вернулась в Хогвартс. Не говоря никому ни слова, я выхожу в коридор следом за родителями, чтобы спросить, не хотят ли они, чтобы я увез Лили в школу.

— Ал, — это бабушка пыталась остановить меня, положив руку на плечо. Я не обратил внимания и просто вышел, открывая дверь и проскальзывая в коридор. Я сразу же остановился, и моя рука все еще держит дверь. Мама с папой дальше по коридору, и ни один из них не оглянулся на меня, когда я вышел.

Мама снова плачет, на этот раз сильно, и обе ее руки обернуты вокруг шеи папы, а он прижимает ее лицо к своей груди. Он опирается спиной о стену и обеими руками обнимает ее за талию, его голова склонена к ней, и он что-то шепчет ей на ухо, поднимая одну руку и проводя ею по ее волосам.

Я неподвижно стою здесь и молчу, глядя на них. Я понимаю, что вторгаюсь в очень личный момент, и я знаю, даже не задавая вопросов, что это что-то серьезное и что-то интимное, что-то, что между ними. Но все равно. Прошли месяцы, когда я последний раз видел, чтобы они были так добры друг к другу. И, увидев это сейчас, я испугался.

Я забываю, зачем пришел, и поворачиваюсь, чтобы войти в комнату ожидания. Я сел в дальней стороне комнаты, в одиночестве. Это смешно. Я чувствую себя как в какой-то альтернативной вселенной, типа того, как будто все вокруг ненастоящее. Я не понимаю, как это могло случится.

Джеймс не должен был покалечиться. Джеймс — это Джеймс, бога ради. С ним никогда не происходит ничего плохого, у него все есть, и он во всем хорош. Такие вещи не происходят с Джеймсом. И почему я был таким придурком весь год? Что если он не в порядке? Что если я никогда этого не исправлю?

Что если моя семья действительно разваливается?

Я даже не понимал, что плачу, пока не почувствовал вкус слез на своих губах.

========== Глава 42. Джеймс. Забытье ==========

Боль.

Это все, что я заметил. Боль. Везде. В руках, в ногах, в груди и в спине. И в голове. Особенно в голове. Я чувствую себя так, словно кто-то колотит моей головой о бетонный пол снова, и снова, и снова.

На секунду мне показалось, что я мертв. Я пробудился от чего-то, и понятия не имею, где я и как там оказался. Я ничего не вижу, но знаю, что я не в своей постели. Если бы я был в своей постели, подушка была бы мягче, одеяло теплее, и рядом была бы Кейт. А ее точно нет. Подушка жесткая, я замерз, и нет, рядом со мной не свернулась калачиком красивая девушка.

Наверное, я умер, и это ад.

Меня словно ударила мысль о том, что я ничего не могу увидеть. Может, слепота и боль — две части ада. Я не думаю, что даже верил в ад, по крайней мере, до сих пор. Я хочу оглядеться и посмотреть, где я и что тут делаю, но не могу. Все вокруг меня черное. И боль, пульсирующая в каждом сантиметре моего тела, дает мне мало надежды сконцентрироваться на чем-то другом.

Итак, следующий вопрос: как я умер?

Я напряг мозг, чтобы вспомнить, но бля, даже думать больно. Я чуть не рассмеялся, когда подумал, что сказала бы Роуз, если бы это услышала, но я, конечно, не смеюсь, потому что даже не вижу, так что уверен, я не смогу смеяться и говорить. Как это произошло? Я помню, что был на уроке, и на меня ворчал Флитвик… Помню, немного поспорил с Кейт, или, вернее, она поспорила со мной. Помню, что пошел на квиддичную тренировку. Квиддич. Ну конечно. Очевидно, вот что случилось. Я, наверное, упал с метлы.

Но я много раз падал с метлы, и до сих пор еще ни разу не умирал.

Может, я не мертв. Может, я сильно ударился и отрубился. Да, вот, наверное, так. Это объясняет и странную кровать, я, наверное, в больничном крыле. И да, я уверен, что это гипс на моих ногах. Но у меня нахер так кошмарно болит голова. Это облегчение — осознать, что я не ослеп. Я просто не могу открыть глаза, потому что явно без сознания. Лучше так, чем мертвым, по крайней мере.

— Невилл отправит Лили и Ала назад после обеда.

Я легко узнал голос. Это мама, и вслед за ее замечанием слышно щелканье двери, так что, думаю, она вошла. Я узнал и голос, ей ответивший, и, признаюсь, я немного шокирован.

— Они не могут оставаться тут после ужина. Им пора снова начать нормально спать.

Папин голос раздается слева, в противоположном направлении от маминого голоса и звука закрывающейся двери. Это значит, что он уже был здесь, ждал, когда я проснусь. Их голоса не звучат грубо, или раздраженно, или злобно, или какие там есть еще наречия, чтобы описать то, как они последние несколько месяцев друг с другом говорили. Интересно, что происходит.

— Какие-нибудь изменения? — спрашивает мама и, судя по направлению ее голоса, она идет через комнату туда, где папа.

— Нет, никаких.

— Возьми. Черный кофе и черничный кекс, — она принесла ему его любимый завтрак. Может, он отравлен?

— Спасибо. Ты поела?

— Я не голодна.

— Джин… Тебе надо поесть хоть что-то, — Джин. Он не зовет ее Джин, когда зол на нее. И он волнуется о том, что она не ест. — На, возьми половину.

Она вздыхает, но сдается.

— Хорошо, — наверное, кекс не отравлен.

Это странно. Они были почти нормальные. Я решаю попытаться открыть глаза, но это совершенно невозможно. Больно слишком уж хреново. А-а-а-а…

— Ты это слышал? — мамин голос тут же посерьезнел и встревожился. Я чувствую, что она возвышается надо мной, хоть и не вижу ее.

— Он что-то сказал? — папин голос рядом с ней. Они оба теперь стоят. Это странно, как я могу определить это только по тому, как они говорят, но это довольно круто.

И все равно, я немного удивлен, что я, оказывается, что-то сказал или издал какой-то звук. Я не собирался, и интересно, что это было.

— Джейми? — голос мамы был тише, это почти шепот. Она кажется такой встревоженной, что я даже почти не злюсь, что она зовет меня Джейми. Я чувствую кончики ее пальцев на своем лице, и она проводит ими по моему носу, потом по щеке, под глазом. — Джеймс, милый, ты меня слышишь?

Я никогда не слышал ее такой раньше, во всяком случае, не со мной. Обычно она не такая нежная и мягкая, по крайней мере, не была с тех пор, как я подрос. Это довольно мило, и я жалею, что ей приходится так беспокоиться. Я хочу ей ответить, но мое горло слишком пересохло, и я не могу понять, как заставить губы двигаться.

— Он что-то сказал, — голос отца звучит почти как мамин — нервный и шепчущий, но с оттенком надежды.

Но все-таки, что нахер я сказал? Они-то что-то слышат.

— Джеймс, — мама, похоже, боится надеяться, но явно проваливается в этом.

Мне действительно жалко, что она так обо мне беспокоится, так что я борюсь со всей болью (и блядь нахер, ее много) и заставляю свой рот шевелиться.

— Шосчилось?

Это все, что я смог выдавить, но даже это было большим достижением. Моя голова аж загудела в ответ, и я мог бы закричать от боли, если бы мог заставить свой рот открыться.