Я историю излагаю... Книга стихотворений

Боязнь страха

До износу — как сам я рубахи, до износу — как сам я штаны, износили меня мои страхи, те, что смолоду были страшны. Но чего бы я ни боялся, как бы я ни боялся всего, я гораздо больше боялся, чтобы не узнали того. Нет, не впал я в эту ошибку и новел я себя умней, и завел я себе улыбку, словно сложенную из камней. Я завел себе ровный голос и усвоил спокойный взор, и от этого ни на волос я не отступил до сих пор. Как бы до смерти мне не сорваться, до конца бы себя соблюсть и не выдать, как я бояться, до чего же бояться боюсь!

«В эпоху такого размаха…»

В эпоху такого размаха столкновений добра и зла несгораема только бумага. Все другое сгорит дотла. Только ямбы выдержат бомбы, их пробойность и величину, и стихи не пойдут в катакомбы, потому что им ни к чему. Рифмы — самые лучшие скрепы и большую цепкость таят. Где развалятся небоскребы, там баллады про них устоят. Пусть же стих подставляет голову, потому что он мал, да удал, под почти неминучий удар века темного, века веселого.

«Инфаркт, инсульт, а если и без них…»

Инфаркт, инсульт, а если и без них устану я от истин прописных, от правды и от кривды ежедневной и стану злой, замученный и нервный? Как ось — погнусь, как шина — изотрусь, поскольку слишком безгранична Русь и нас — от самосвалов до такси — гоняют слишком часто по Руси. Легковики — мы на ноги легки. Мы, грузовозы, груз любой свезем и только с грузом грусти и тоски не одолеем, не возьмем подъем. Давайте же повеселеем вдруг, чтоб впредь нигде, никак не горевать и не заламывать тоскливо рук, в отчаяньи волос не рвать. Давайте встанем рано поутру, не будем делать ровно ничего, а просто станем на таком ветру, чтоб сдул несчастья — все до одного. Давайте, что ли, Зощенку читать, давайте на комедию пойдем, но только чтобы беды не считать, душевный снова пережить подъем.

Пластинка

Долго играет долгоиграющая, долго, словно поездка на долгих. Дол и гора еще. Дол и гора еще. Долго. Музыка — как по ухабам и рытвинам путь: без края, конца, предела. Тонким, режущим душу, бритвенным голосом женщина что-то пела. Впрочем, не важно, что такое, были бы звуки — острые, резкие. Точное чувство непокоя вдруг возникает в начале поездки. Вдруг возникает и не оставляет в медленном, словно вращенье земное, в медленном ходе пластинки. Цепляет что-то меня. Уходит со мною. Музыка за руку провожает. Словно колесами переезжает.

Работа над стихом

Чтоб значило и звучало, чтоб выражал и плясал, перепишу сначала то, что уже написал. Законченное перекорежу, написанное перепишу, как рожу — растворожу, как душу — полузадушу, но доведу до кондиций, чтоб стал лихим и стальным, чтоб то, что мне годится, годилось всем остальным.

«Поэзия — обгон, но не товарищей…»

Поэзия — обгон, но не товарищей, а времени, и, значит, напряжение, все провода со всех столбов срывающее, и с ног до головы — вооружение. Маршал Толбухин одевал бойцов в пуленепробиваемые латы. А вы что думали? А для баллады не то ли требуется в конце концов? Поэзия должна быть тяжела, как скоростной, как турбореактивный, который волочит свои крыла сквозь облака, как рыба через тину. Громоздкими поэмы быть должны. В наш век скорей всего летят громады, а запахи у них и ароматы — словно у пашни, фабрики, войны. Чтобы лететь легко и далеко, казаться нужно медленным и тяжким, разрывам и разломам и растяжкам не подлежащим, чтоб лететь легко.

«Меня переписали знатоки…»

Меня переписали знатоки и вызубрили, пользуясь тетрадкой, теперь мне нужно, чтобы дураки мурлыкали меня с улыбкой сладкой. Теперь меня интересует песенка, поскольку это интересный жанр, складной и портативный, словно лесенка. Приставь и полезай хоть на пожар. Пускай перезабудутся слова, до времени погаснув и состарясь, была бы та мелодия жива, сбережена про черный день, на старость.

«Несколько стихов — семь, десять…»

Несколько стихов — семь, десять. Несколько грехов — дай бог память. Это и стоит учесть, взвесить, вычесть или прибавить. То, что ел, то, где спал, то, как чуть было не пропал в самом конце конца — не стоит выеденного яйца. А стихи — их будут люди читать. А грехи — они будут душу томить. А что там есть и где там спать, этим нечего анкеты темнить.

Псевдонимы

Когда человек выбирал псевдоним Веселый, Он думал о том, кто выбрал фамилию Горький. А также о том, кто выбрал фамилию Бедный. Веселое время, оно же светлое время, С собой привело псевдонимы Светлов и Веселый. Но не допустило бы снова назваться Горьким и Бедным. Оно допускало фамилию Беспощадный, Но не позволяло фамилии Безнадежный. Какие люди брали тогда псевдонимы, Фамилий своих отвергая унылую ветошь! Какая эпоха уходит сейчас вместе с ними! Ее пожаром, Светлов, ты по-прежнему светишь. …Когда его выносили из клуба Писателей, где он проводил полсуток, Все то, что тогда говорилось, казалось глупо, Все повторяли обрывки светловских шуток. Он был острословьем самой серьезной эпохи, Был шуткой тех, кому не до шуток было. В нем заострялось время, с которым шутки плохи, В нем накалялось время до самого светлого пыла. Не много мы с ним разговаривали разговоров, И жили не вместе, и пили не часто, Но то, что не видеть мне больше повадку его и норов, — Большое несчастье.

Моя нервная системка

Тело душу тешило сперва, а теперь тащу его едва. После не мешало духу тело, а теперь все это пролетело. Словно тачку доверху груженную, я толкать перед собой готов нервную систему, пораженную усталью. Тяжелый груз годов. Нервная система перегружена отмененной карточной системой. А потом — почти разрушена всполошенной солнечной системой. Что-то вроде труб и проводов, под землею городов идущих, съеденных ржавчиной годов, от подземных вод — гудущих. Это моя нервная системка. Вот и все. Хоть головой об стенку.

Автомат

Покатился гривенник по желобу, по тому, откуда не сойти, предопределенному, тяжелому пути. Он винты какие-то задел и упал в подставленную сетку, вытолкнув — таков его удел — газетку. Прочитав ее, по своему желобу я покатился вяло и не удивлялся ничему нимало.

Судьба («Судьба — как женщина-судья…»)