Я историю излагаю... Книга стихотворений

Судьба — как женщина-судья, со строгостью необходимой. А перед ней — виновный я, допрошенный и подсудимый. Ее зарплата в месяц — сто, за все, что было, все, что будет, а также за меня — за то, что судит и всегда осудит. Усталая от всех забот — домашних, личных и служебных, она, как маленький завод и как неопытный волшебник. Она чарует и сверлит, она колдует и слесарит, то стареньким орлом орлит, то шумным ханом — государит. А мне-то что? А я стою. Мне жалко, что она плохая, но бедную судьбу мою не осуждаю и не хаю. Я сам подкладываю тол для собственного разрушенья и, перегнувшись через стол, подсказываю ей решенья.

Отечество и отчество

— По отчеству, — учил Смирнов Василий, — их распознать возможно без усилий! — Фамилии сплошные псевдонимы, а имена — ни охнуть, ни вздохнуть, и только в отчествах одних хранимы их подоплека, подлинность и суть. Действительно: со Слуцкими князьями делю фамилию, а Годунов — мой тезка, и, ходите ходуном, Бориса Слуцкого не уличить в изъяне. Но отчество — Абрамович. Абрам — отец, Абрам Наумович, бедняга. Но он — отец, и отчество, однако, я, как отечество, не выдам, не отдам.

«Отбиваться лучше в одиночку…»

Отбиваться лучше в одиночку: стану я к стене спиной, погляжу, что сделают со мной, справятся или не справятся? Чувство локтя — это хорошо. Чувство каменной стены, кирпичной — это вам не хорошо — отлично. А отличное — лучше хорошего. Будут с гиком, с криком бить меня, я же буду отбиваться — молча, скаля желтые клыки по-волчьи, сплевывая их по-людски. Выпустят излишек крови — пусть. Разобьют скулу и нос расквасят. Пусть толкут, колотят и дубасят — я свое возьму. Хорошо загинуть без долгов, без невыполненных обещаний и без слишком затяжных прощаний по-людски, по-человечески.

Березка в Освенциме

Ю. Болдыреву

Березка над кирпичною стеной, Случись, когда придется, надо мной! Случись на том последнем перекрестке! Свидетелями смерти не возьму Платан и дуб. И лавр мне ни к чему. С меня достаточно березки. И если будет осень, пусть листок Спланирует на лоб горячий. А если будет солнце, пусть восток Блеснет моей последнею удачей. Все нации, которые — сюда, Все русские, поляки и евреи Березкой восхищаются скорее, Чем символами быта и труда. За высоту, За белую кору Тебя последней спутницей беру. Не примирюсь со спутницей иною! Березка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Случись, когда придется, надо мною.

«Теперь Освенцим часто снится мне…»

Теперь Освенцим часто снится мне: дорога между станцией и лагерем. Иду, бреду с толпою бедным Лазарем, а чемодан колотит по спине. Наверно, что-то я подозревал и взял удобный, легкий чемоданчик. Я шел с толпою налегке, как дачник. Шел и окрестности обозревал. А люди чемоданы и узлы несли с собой, и кофры, и баулы, высокие, как горные аулы. Им были те баулы тяжелы. Дорога через сон куда длинней, чем наяву, и тягостней и длительней. Как будто не идешь — плывешь по ней, и каждый взмах все тише и медлительней. Иду как все: спеша и не спеша, и не стучит застынувшее сердце. Давным-давно замерзшая душа на том шоссе не сможет отогреться. Нехитрая промышленность дымит навстречу нам поганым сладким дымом и медленным полетом лебединым остатки душ поганый дым томит.

Неудача чтицы

Снова надо пробовать и тщиться, делать ежедневные дела, чтобы начинающая чтица где-нибудь на конкурсе прочла. Требовательны эти начинающие, ниже гениальности не знающие мерки. Меньше Блока — не берут. Прочее для них — напрасный труд. Снова предаюсь труду напрасному, отдаюсь разумному на суд, отдаюсь на посмеянье праздному: славы строки мне не принесут. Тем не менее хоть мы не гении, но у нас железное терпение. Сказано же кем-то: Блок-то Блок, тем не менее сам будь не плох. Плоше Блока. Много плоше, я тружусь в круженьи городском, чтобы чтица выкрикнула в ложи строки мои звонким голоском. Чтице что? Сорвет аплодисменты. Не сорвет — не станет дорожить. Чтице долго жить еще до смерти. Мне уже недолго жить. Вот она торжественно уходит в платьице, блистающем фольгой, думая, что этот не проходит, а подходит кто-нибудь другой. Вроде что мне равнодушье зала? Мир меня рассудит, а не зал. Что мне, что бы чтица ни сказала? Я еще не все сказал. Но она ресницы поднимает. Но она плечами пожимает.

«Черным черное именую. Белым — белое…»

Черным черное именую. Белым — белое. Что черно — черно. Что бело — бело. Никому никаких уступок не делаю, не желаю путать добро и зло. Поведения выработанная линия не позволит мне, хоть хнычь, хоть плачь, применить двусмысленное, красно-синее, будь то карандаш. Будь то даже мяч. Между тем весь мир написан смешанными красками. И устойчива эта смесь. И уже начинают считать помешанными тех, кто требует, чтоб одноцветен был весь. И, наверно, правильнее и моральнее всех цветов, колеров и оттенков марание, свалка, судорога, хоровод всех цветов. Только я его оценить не готов.

На самый верх

Правила — и старые и новые — хороши и могут стать основою, но чтобы вершить или решать, хорошо их нарушать. Правила стращают и взывают, если надо, то сшибают с ног. Но бывает — сверху вызывают, с верху самого — с небес — звонок. И тогда, не соблюдая строго правил, прорубаясь сквозь леса, сам торишь широкую дорогу вверх, на самый верх, на небеса.

«Дар — это дар…»

Дар — это дар. Не сам — а небесам обязан я. И тот, кто это дал, и отобрать назад имеет право. Но кое-что я весело и браво без помощи чужой проделал сам.

Читатель отвечает за поэта

Читатель отвечает за поэта, Конечно, ежели поэт любим, Как спутник отвечает за планету Движением и всем нутром своим. Читатель — не бессмысленный кусок Железа, в беспредельность пущенный. Читатель — спутник, И в его висок Без отдыха стучится жилка Пушкина. Взаимного, большого тяготения Закон не тягостен и не суров. Прекрасно их согласное движение. Им хорошо вдвоем среди миров.

Молодята

Я был молод в конце войны, но намного меня моложе были те, кто рождены на пять, на шесть, на семь лет позже. Мне казалось: на шестьдесят. Мне казалось: на полстолетья, пережившие лихолетье, старше мы вот тех, молодят. Мне казалось, что как в штабах, как в армейских отделах кадров — месяц за год — и все! Табак! Крышка! Кончено! Бью вашу карту! Между тем они подросли, преимуществ моих не признали, доросли и переросли, и догнали и перегнали. Оказалось: у них дела. Оказалось: у них задачи, достиженья, победы, удачи, а война была — и прошла.

«Скамейка на десятом этаже…»

Скамейка на десятом этаже, К тебе я докарабкался уже, домучился, дополз, дозадохнулся, до дна черпнул, до дыр себя сносил, не пожалел ни времени, ни сил, но дотянулся, даже прикоснулся. Я отдохну. Я вниз и вверх взгляну, я посижу и что-нибудь увижу. Я посижу, потом рукой махну — тихонько покарабкаюсь повыше. Подъем жесток, словно дурная весть, И снова в сердце рвется каждый атом, но, говорят, на этаже двадцатом такая же скамейка есть.