Я историю излагаю... Книга стихотворений

«От человека много сору…»

От человека много сору и мало толку, и я опять затею ссору, пусть втихомолку, и я опять затею свару с самим собою, с усердно поддающей жару своей судьбою. По улице пройду и стану жестикулировать, судьбу свою я не устану то регулировать, то восхвалять, то обзывать, и даже с маху с себя ее поспешно рвать, словно рубаху.

Допинги

Алкоголь, футбол и Христос остаются в запасе. Я не пью, не болею, не верю. Черный день можно высветлить алкоголем, если он не поможет — Христом и футболом. Замирание сердца, томление страсти, что присущи Христу, алкоголю, футболу, я еще не испробовал ни разу. Если выгонят из дому, остаются превосходные воздушные замки, те, что строят футбол и Христос с алкоголем. Вера, водка, азарт — три допинга мира крови мне не горячили ни разу. Не молился, не пил, не дрожал на трибуне. Эти три сухаря, три бинта, три рублевки — до сих пор в неприкосновенном запасе.

Способность краснеть

Ангел мой, предохранитель! Демон мой, ограничитель! Стыд — гонитель и ревнитель, и мучитель, и учитель. То, что враг тебе простит, не запамятует стыд. То, что память забывает, не запамятует срам. С ним такого не бывает, точно говорю я вам. Сколько раз хватал за фалды! Сколько раз глодал стозевно! Сколько раз мне помешал ты — столько кланяюсь я земно! Я стыду-богатырю, сильному, красивому, говорю: благодарю. Говорю: спасибо! Словно бы наружной совестью, от которой спасу нет, я горжусь своей способностью покраснеть как маков цвет.

Дилемма

Застрять во времени своем, как муха в янтаре, и выждать в нем иных времен — получше, поясней? Нет, пролететь сквозь времена, как галка на заре пересекает всю зарю, не застревая в ней? Быть честным кирпичом в стене, таким, как вся стена, иль выломаться из стены, пройдя сквозь времена? Быть человеком из толпы, таким, как вся толпа, и видеть, как ее столпы мир ставят на попа? А может, выйти из рядов и так, из ряду вон, не шум огромных городов, а звезд услышать звон? С орбиты соскочив, звезда, навек расставшись с ней, звенит тихонько иногда, а иногда — сильней.

«Будто ветер поднялся…»

Будто ветер поднялся, до костей пробрали эти клятвы всех и вся в верности морали. Все-таки чему верны? Не традициям войны и не кровной мести — совести и чести. Это все слова, слова, но до слез задело, но кружится, голова. Слово тоже дело.

«Значит, можно гнуть. Они согнутся…»

Значит, можно гнуть. Они согнутся. Значит, можно гнать. Они — уйдут. Как от гнуса, можно отмахнуться, зная, что по шее — не дадут. Значит, если взяться так, как следует, вот что неминуемо последует: можно всех их одолеть и сдюжить, если только силы поднатужить, можно всех в бараний рог скрутить, только бы с пути не своротить. Понято и к исполненью принято, включено в инструкцию и стих, и играет силушка по жилушкам, напрягая, как веревки, их.

«Тайны вызывались поименно…»

Тайны вызывались поименно, выходили, сдержанно сопя, словно фокусник в конце сезона, выкладали публике себя. Тайны были маленькие, скверненькие. Каялись они навзрыд, словно шлюхи с городского скверика, позабывшие про срам и стыд. Тайны умирали и смердели сразу. Словно умерли давно. Люди подходили и смотрели. Людям было страшно и смешно.

«С любопытством, без доброжелательства…»

С любопытством, без доброжелательства наблюдаю обстоятельства жизни тех, кого зовут счастливцами с их вполне спокойной совестью, с красными от счастья лицами и железной выдержкой пред новостью, каковой она бы ни была. До чего у вас, счастливцы, хорошо идут дела! До чего вы, счастливцы, счастливы! До чего вам некуда спешить! Вороха несчастья и напраслины до чего вам неохота ворошить.

«Имущество создает преимущества…»

Имущество создает преимущества в питье, еде, в житье, беде. Зато временами лишает мужества. Ведь было мужество, а ноне где? Барахло, носильные вещи, движимое и недвижимое барахло, поглядывая на тебя зловеще, убеждает признать зло.

Бюст

Презрения достойный холопский род людской. Он любит, когда им правят только железной рукой. Он любит, когда его топчут только чугунной ногой. Он корчится и ликует, блаженный, нищий, нагой. Из стали нержавеющей был этот бюст отлит, которому не долговечная, а вечная жизнь предстоит. Его везли по Памиру на ишаках во вьюках, а после альпинисты тащили его на руках. Памир — это Мира Крыша, гласит преданье само, и нет на Памире выше пика, чем пик Гармо. Гармо переименовали. Бюст вмерз в лед — из нержавеющей стали, которую любит народ. Но вечность в двадцатом веке — лет пять, не больше шести. И новые альпинисты с приказом новым в пути. Они должны низвергнуть нержавеющий бюст. Они вернулись с известием, что пик — пуст. Когда-нибудь обнаружится, что, собственно, произошло: обвалом ли бюст засыпало, лавиной ли сталь снесло. А может быть, старого стиля был альпинистов вожак, и бюст переместили, укрыли. Бывает и так. Но род людской воздвигнуть смог, низвергнуть — не смог тот бюст. На это подвигнуть не смог его бы и бог. А вечность в двадцатом веке, как и в другом любом, — навеки, навеки, навеки, хоть бейся об стену лбом.

«Единогласные голосования…»

Единогласные голосования, и терпеливые колесования голосовавших не едино, и непочтенные седины, и сочетания бесстрашия на поле битвы с воздетыми, как для молитвы, очами (пламенно бесстыжие), с речами (якобы душевные), и быстренькие удушения инаковыглядящих, инако глядящих, слышащих и дышащих. В бою бесстрашие, однако, готовность хоть на пулеметы, хоть с парашютом. Не сопрягается, не вяжется, не осмысляется, не веруется. Еще нескоро слово скажется о том, как это дело делается.

Вскрытие мощей

Когда отвалили плиту — смотрели в холодную бездну — в бескрайнюю пустоту — внимательно и бесполезно. Была пустота та пуста. Без дна была бездна, без края, и бездна открылась вторая в том месте, где кончилась та. Так что ж, ничего? Ни черта. Так что ж? Никого? Никого, — ни лиц, ни легенд, ни событий. А было ведь столько всего: надежд, упований, наитий. И вот — никого. Ничего. Так ставьте скорее гранит, и бездну скорей прикрывайте, и тщательнее скрывайте тот нуль, что бескрайность хранит.