Я – спящая дверь
Шрифт:
Йозеф растопыривает пальцы и складывает ладони домиком.
– Нас таких, кто способен описать свой приход в этот мир, совсем немного. Большинство людей не вспомнит, чем они занимались вчера, не говоря уже о том, что было неделю, три месяца или тринадцать лет назад. А вот я, с самого мгновения как ожил на кухонном столе полуподвальной квартирки в доме 10а по улице Ингольфсстрайти и до сегодняшнего дня, помню всё, что со мной когда-либо происходило: каждый момент бодрствования, каждую мысль, каждый сон. Когда бы я ни захотел вызвать в памяти события прошлого, они тут же предстают перед моим мысленным взором, независимо от того, когда произошли: после полудня двадцать седьмого августа тысяча девятьсот шестьдесят второго года или утром двадцать седьмого августа две тысячи двенадцатого. И действия, и мысли возвращаются
Если пригоршню овечьей шерсти расчесывать до тех пор, пока каждая шерстинка не уляжется одна к другой, они в конечном счете укроют пол целой комнаты. Так же обрабатывается и память: если всё сделано правильно, то, чтобы заново пережить прошлое, потребуется ровно столько же времени, сколько ушло на его прожитие.
Это мой дар: всё помнить, пережить всё дважды и уметь об этом рассказать.
– С первого момента жизни мои органы чувств были совершенны: мои глаза прекрасно видели, мои уши воспринимали все звуки, ароматы играли в моих ноздрях, вкусы обволакивали язык, кожа ощущала прикосновение воздуха и тканей. Я жадно впитывал в себя всё, что происходило вокруг. И теперь с помощью слов я могу перенести тебя в любое место и время, хранящиеся в моей кристально-ясной памяти.
Я – машина времени.
– Проснувшись на следующий день после первого вдоха, я увидел, как Лео Лёве, мой отец и создатель, внимательно осматривал собственное творение. Чтобы я не замерз, он наполовину завернул меня в одеяльце, уложил к себе на колени и изучал мое маленькое тельце с головы до пят, поглаживая то тут, то там в поисках изъянов или несоответствий в строении. Он мягко обхватил ладонями мою голову, чтобы под кожей прощупать череп, осторожно сжал мои ручонки, чтобы под пухлой плотью почувствовать кости, прижался ухом к моей груди и послушал, как работает сердце, пропальпировал мой живот, чтобы проверить, на месте ли внутренние органы, переместил пальцы на спину и ощупал почки, легко, но твердо потянул меня за ноги, чтобы убедиться в прочности сухожилий и суставов. Когда он повернул меня на правый бок, чтобы провести подушечками пальцев вдоль позвоночника и сосчитать ребра, моя голова прижалась к его груди и я впервые услышал биение человеческого сердца.
Сердца моего отца. Оно билось часто.
Лео Лёве был сильно взволнован: с одной стороны – переполнен восторгом оттого, что ему удалось зажечь жизнь в глиняном мальчике, которого он, пожертвовав всем, доставил невредимым в надежное убежище вдали от вселенского зла, пройдя для этого оккупированный врагами континент и переплыв моря, кишащие подводными лодками, а с другой – обеспокоен тем, что я мог быть не совсем здоров, что могло случиться что-то непредвиденное за почти два десятилетия, прошедших со времени формирования ребенка в куске глины до момента, когда в неживом материале вспыхнула жизненная искра и превратила его в плоть и кости, внутренние органы и телесные жидкости, кровеносные сосуды и нервы. Глина могла пересохнуть или растрескаться и, хотя он старался держать ее поверхность влажной и мягкой, всегда существовала опасность, что внутри что-то шло не по плану – в конце концов, к глине были подмешаны различные органические выделения, чувствительные к длительному хранению, теплу и сырости.
Как все новоиспеченные родители, мой отец был прежде всего растроган тем, что приобщился к чуду появления во Вселенной нового, облаченного в тело, сознания, не похожего ни на кого другого и совершенно уникального в своем желании того же самого, чего желали все появившиеся до него: жить полной жизнью.
Пересчитав все до единой косточки в моем теле – не один раз, а трижды, – он уложил меня на спину и укрыл одеялом. Я хорошо помню, как мои руки и ноги покрылись гусиной кожей, когда прохладный хлoпок коснулся кожи, а также помню, как быстро мое тело образовало союз с гагачьим пухом и мне стало тепло.
Ai-li-lu-lu-lu…Лео
баюкал меня, тихонько напевая на языке своей матери: Unter Yideles vigele, Shteyt a klorvays tsigele…А я изо всех сил старался держать глаза открытыми. Эта щель на лице моего отца была такой любопытной: она открывалась и закрывалась, растягивалась и сжималась вместе со сменой выражения, оттуда доносилась песенка о белой козочке, ходившей на базар за миндалем и изюмом [23] :
23
Еврейская колыбельная «Изюм и миндаль».
От тягучего ритма и горячего отцовского дыхания мои веки становились всё тяжелее:
Rozhinkes mit mandlen Shlofzhe, Yidele, shlof…Лео улыбнулся мне и снова чуть слышно пропел последнюю строчку, вставив мое имя:
Shlofzhe, Yosef, shlof, Shlofzhe, Yosef, shlof…На руках у него спал мальчик из плоти и крови – в этом не было никаких сомнений.
– Первые несколько месяцев я питался только молоком черной козочки, которую Лео держал на заднем дворе дома по улице Ингольфсстрайти. И так я был до него жаден, что, едва услышав постукивание крышки о край кастрюли, в которой кипятились мой рожок и соска, начинал трепетать, как мушиное крылышко, – предвкушение накрывало меня с головой, сотрясая всё тело, и если бы я умел, то орал бы во всё горло от нетерпения.
Фру Торстейнсон, до того как родить дочь, считала козоводство во дворе черт знает чем и неоднократно пыталась заставить супруга сплавить куда-нибудь козу, убеждая его, что держать возле дома вонючую зверюгу с дурным характером – стыд и срам, особенно там, где по праву должны благоухать розы и кусты красной смородины, и что хорошо бы заодно избавиться и от иностранца. Однако теперь время от времени она посылала служанку в наш с отцом полуподвал за бутылкой козьего молока для Хaллдоры Октавии – такое имя пара дала наследнице, которую фру зачала со своими четырьмя партнерами той давней памятной ночью.
Мой отец, как бы ни обстояли наши дела, был со служанкой всегда приветлив и просил передать госпоже и ее дочери молоко и самые теплые пожелания благополучия, неизменно добавляя, что госпожа наверняка сделала бы то же самое для его сына, появись в том нужда. Но несмотря на эти вежливые чистосердечные слова, ни разу не случилось так, чтобы фру Торстейнсон предложила мне отведать молока из ее полной груди, а моему отцу и в голову не приходило самому о таком попросить, хотя к весне тысяча девятьсот шестьдесят третьего года надои от козочки стали намного скуднее.
Да, мои ручонки никогда не поглаживали материнскую грудь, мои губы никогда не смыкались вокруг соска, мой язык никогда не купался в теплом женском молоке и оно никогда не струилось вниз по моему горлу.
Иногда Лео задавался вопросом: может, именно поэтому его сын рос таким тихоней? Да, я был улыбчивым и счастливым ребенком, никогда не плакал и не повышал голос, но лопотал и агукал так тихо, что отец никогда не был уверен, издавал я эти звуки или они возникали у него в голове, пока он наблюдал, как я барахтался в своей кроватке. Возможно, причина заключалась в том, что моему организму была незнакома такая пища, как человеческое молоко? Возможно, существо из глины не могло стать настоящим человеком, не вкусив каннибальского напитка жизни, не покормившись другим человеком?