За Маркса

Послушаем, как старый Энгельс в 90–х годах XIX века расставляет все точки над i, выступая против молодых «экономистов», которые не поняли, что речь идет о новом отношении. Производство и в самом деле — детерминирующий фактор, но детерминирующим оно является лишь «в конечном счете». «Ни Маркс, ни я никогда не утверждали чего — то большего». Тот, кто станет «пытать это положение», для того чтобы заставить его сказать, будто экономический фактор есть единственная детерминанта, «превратит его во фразу, пустую, абстрактную и бессмысленную». А вот и разъяснение: «Экономическая ситуация является базисом, но различные элементы надстройки — политические формы борьбы классов и ее результаты; конституции, утвержденные классом — победителем после выигранного сражения; юридические формы и даже отражения всех этих реальных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные концепции и их развитие в догматические системы — все это также оказывает свое воздействие на исторические битвы и во многих случаях решающим образом определяет их форму…» Слово «форма» следует понимать в прямом смысле, строго отделяя его от «формального». Послушаем еще раз, что говорит Энгельс: «Прусское государство сформировали исторические и в конечном счете экономические причины; они же продолжают оказывать влияние на его развитие. Но вряд ли, не впадая в педантство, можно утверждать, что среди многочисленных государств Северной Германии именно Бранденбургу в силу экономической необходимости, а не благодаря другим обстоятельствам (прежде всего в силу того, что, владея Пруссией, Бранденбург был втянут в польские дела и тем самым вовлечен в международные отношения, которые играют решающую роль и в процессе формирования власти Габсбургов) было предназначено стать той великой державой, в которой воплощено экономическое, языковое, а после Реформы также и религиозное различие между Севером и Югом…» [64] .

64

Энгельс добавляет: «Маркс не написал ничего, в чем бы эта теория не играла роли. В особенности великолепным образцом ее применения является „18 брюмера Луи Бонапарта". Точно так же множество указаний есть и в „Капитале"». Он упоминает также «Анти — Дюринг» и «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (Там же, с. 396).

Таковы опорные понятия: экономика действительно определяет ход истории, но лишь в конечном счете, как выражается Энгельс. Но этот ход «пробивает себе дорогу» в мире многочисленных форм надстроек, местных традиций [65] и обстоятельств международной обстановки. В данном исследовании я оставляю в стороне предлагаемое Энгельсом теоретическое решение проблемы отношений между экономической детерминацией в конечном счете и детерминацией в собственном смысле, определяемой надстройками, национальными традициями и событиями на международной арене. Для моих целей достаточен тот его элемент, который можно назвать накоплением действительных детерминаций (связанных с надстройками и специфическими обстоятельствами, как национального, так и интернационального характера) вокруг экономической детерминации, детерминации в конечном счете. Именно здесь может стать более ясным предложенное мною выражение сверхдетерминированное противоречие, поскольку теперь мы уже не имеем дела с простым и чистым фактом существования сверхдетерминации, но соотносим его существенные черты (даже если эта процедура остается простым указанием) с его основанием. Эта сверхдетерминация становится неизбежной и мыслимой, как только мы признаем реальное и по большей части специфическое и автономное, а значит, несводимое к простому феномену существование форм надстройки, а также национальной и международной конъюнктуры. Поэтому следует сделать последний шаг и сказать, что эта сверхдетерминация не связана с единичными и необычными историческими ситуациями (пример: Германия), но имеет всеобщее значение, что экономическая диалектика никогда не встречается в чистом виде, что мы никогда не сталкиваемся с ситуацией, в которой эти инстанции, т. е. надстройки, сделав свое дело, почтительно отступают на задний план или исчезают, когда приходит для этого Время, как чистый феномен Ее Величества Экономики, чтобы позволить ей вступить на царский путь диалектики.

65

Энгельс: «Но и политические и т. п. условия, даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль…» (Там же, с. 395).

Время «окончательных итогов» не приходит ни в первый, ни в последний момент, часы истории никогда не пробьют времени «конечного счета».

Подведем итоги. Идея «простого и чистого», а не сверх — детерминированного противоречия — столь же «пустая, абстрактная и бессмысленная фраза», как и «фразы» поддавшихся экономизму теоретиков, о которых говорит Энгельс. И даже если она могла служить в качестве педагогической модели или, точнее говоря, в качестве полемического и педагогического средства в определенный исторический момент, — то этот факт еще отнюдь не решает ее судьбу. В конце концов, педагогические системы нередко сменяют друг друга в ходе истории. Пришло время поднять педагогику до уровня обстоятельств, т. е. исторических потребностей. Но разве не ясно, что эта педагогическая попытка предполагает другую, чисто теоретическую попытку? Поскольку даже если благодаря Марксу мы обладаем общими принципами и конкретными примерами («18–е брюмера», «Гражданская война во Франции» и т. д.), даже если вся политическая практика социалистического и коммунистического движения представляет собой неисчерпаемый запас конкретных «протоколов опыта», то все же следует признать, что теорию специфического способа действия надстроек и других «обстоятельств» еще предстоит разработать; а до этой теории или вместе с ней (поскольку именно благодаря констатации их способа действия можно достичь их сущности) — и теорию собственной сущности специфических элементов надстройки. Подобно карте Африки до начала великих экспедиций, эта теория остается областью, известной только в самых общих чертах, она — словно карта, на которой мы можем различить лишь большие горные цепи и водные массивы, но за пределами нескольких достаточно точно отображенных регионов, неспособны заметить ни одной детали. Кто после Маркса и Энгельса предпринял действительную попытку продолжить ее исследование? За исключением Грамши, я бы не смог назвать ни одного имени [66] . И тем не менее только решение этой задачи может позволить нам высказать какие — то соображения о марксистском понимании противоречия, которые были бы более точными, чем этот лишь приблизительно верный тезис о его сверхдетерминированности, связанной прежде всего с существованием и природой надстроек.

66

Попытки Лукача, ограничивающиеся историей литературы и философии, отмечены, как мне кажется, неким стыдливым гегельянством: обращаясь к Гегелю, Лукач словно пытается получить отпущение своих грехов — того факта, что он был учеником Зиммеля и Дильтея. Грамши — совсем другое дело. Тексты и примечания к его «Тюремным тетрадям» затрагивают все фундаментальные проблемы итальянской и европейской истории во всех ее аспектах: экономическом, социальном, политическом и культурном. В них мы находим совершенно оригинальные, а порой даже гениальные идеи, относящиеся к проблеме надстроек, ставшей сегодня фундаментальной. И вполне закономерно то, что в них, как и в любых текстах, документирующих подлинные открытия, содержатся и новые понятия, например, понятие гегемонии, замечательный пример наброска теоретического решения проблемы взаимопроникновения экономического и политического. Приходится лишь сожалеть о том, что никто (по крайней мере, во Франции) не продолжил и не развил теоретических начинаний Грамши.

Позволю себе привести еще один, последний пример. Марксистская политическая практика постоянно сталкивается с одной реальностью, которую называют «пережитками». Нет никакого сомнения в том, что они действительно существуют, ведь иначе они не могли бы с таким постоянством проявлять свою жизнеспособность… Уже до революции Ленин вел с ними борьбу в российской партии. Нет нужды напоминать, что после революции и вплоть до наших дней они не раз вызывали трудности и служили поводом для многих схваток и комментариев. Но что такое «пережиток»? Каков его теоретический статус? Имеет ли он «психологическую» природу? Или социальную? Объясняется ли он сохранением определенных экономических структур, которые революция не смогла устранить своими первыми декретами: например, наличием мелкого (в России — в первую очередь крестьянского) производства, которое столь часто привлекало к себе внимание Ленина? Или же пережитки поднимают вопрос и о других структурах, политических, идеологических и т. д., о нравах, привычках, даже о «традициях», подобных «национальной традиции» с ее специфическими чертами? «Пережиток»: вот термин, который постоянно используется и который, тем не менее, все еще продолжает искать для себя — не имя (оно у него уже есть!), но понятие. И я утверждаю, что для того, чтобы дать ему понятие, которого он заслуживает (которое он вполне заслужил!), нельзя ограничиться смутными гегельянскими идеями «снятия» и «сохранения — отрицаемого — в-самом — отрицании» (т. е. отрицания отрицания)… Поскольку если мы вновь на мгновение вернемся к Гегелю, то увидим, что пережиток прошлого как «снятый» (aufgehoben) сводится для него просто — напросто к модальности воспоминания, которое, впрочем, есть не что иное, как обратная сторона предвосхищения, т. е. по сути то же самое. Действительно, подобно тому как на заре человеческой истории, в первом лепете Восточного Духа, зачарованного гигантскими образами неба, моря и пустыни, а затем и своего каменного бестиария, уже давало о себе знать бессознательное предчувствие будущих свершений Абсолютного Духа, — подобно этому и в каждом мгновении Времени прошлое продолжает жить в форме воспоминания о том, чем оно было, т. е. едва различимого обещания его настоящего. И как раз поэтому прошлое никогда не бывает смутным или непроницаемым, оно никогда не может стать препятствием. Оно всегда может быть переварено, поскольку оно всегда уже переварено заранее. Рим может править в мире, на который наложила свой отпечаток Греция; но «снятая» Греция продолжает жить в тех объективных воспоминаниях, которыми являются ее воссозданные храмы, ассимилированная религия, заново продуманная философия. Не ведая о том, она уже была Римом, когда, борясь со смертью, силилась породить свое римское будущее, и никогда не была Риму оковами, удерживавшими Рим в пределах Рима. Именно поэтому настоящее может питаться тенями своего прошлого и даже отбрасывать эти тени в будущее, — таковы были великие образцы Римской Доблести, открывшие якобинцам путь к Революции и Террору. Ведь его прошлое никогда не бывает чем — то отличным от него самого, это прошлое всегда вызывает в его памяти лишь все тот же закон внутреннего бытия (loi d'int'eriorit'e) — судьбу всякого человеческого становления.

Но довольно примеров. Сказанного, как мне кажется, достаточно для того, чтобы сделать понятным ту мысль, что у Маркса «снятие» — даже если считать, что это слово все еще имеет какой — то смысл (в действительности же оно лишено всякого строгого смысла) не имеет ничего общего с этой удобной исторической диалектикой; что прошлое для него есть совсем не тень, пусть даже «объективная» тень, но ужасающе позитивная и активная структурированная реальность, подобная той реальности, которой для обнищавшего рабочего, о котором говорит Маркс, являются холод, голод и ночь. Но разве можно тогда помыслить эти пережитки, если не брать за исходный пункт несколько реальностей, которые для Маркса являются именно реальностями: надстройки, идеологии, «национальные традиции», даже нравы и «дух» того или иного народа и т. д. Если не брать за исходный пункт ту сверхдетерминацию любого противоречия и любого конститутивного элемента того или иного общества, которая служит причиной того, что: 1) революция базиса или структуры отнюдь не подвергает ipso facto мгновенному преобразованию (что могло бы произойти в том случае, если бы экономическая детерминация была бы единственной) существующие надстройки и, в частности, идеологии, поскольку они как таковые обладают достаточной устойчивостью, чтобы продолжать жить и вне непосредственного контекста их жизни, и даже для того, чтобы воспроизводить, «выделив» из себя на определенное время, новые условия существования вместо старых; 2) что само новое общество, порожденное революцией, способно — или благодаря самим формам своей новой надстройки, или же благодаря специфическим «обстоятельствам» (национального или интернационального порядка) — стать причиной сохранения, т. е. реактивации старых элементов. Такая реактивация была бы совершенно немыслима в пределах диалектики, лишенной сверхдетерминации. Приведу только один, самый поразительный пример: мне кажется, что когда ставят вопрос о том, как столь щедрый и гордый русский народ смог вынести такие огромные преступления, совершенные в период сталинских репрессий; как партия большевиков смогла их стерпеть; не говоря уже о том, как коммунистический вождь смог решиться на их совершение, — то следует совершенно отказаться от логики «снятия», отказаться даже от употребления этого слова. Но с другой стороны, совершенно ясно, что здесь еще предстоит проделать немалую теоретическую работу. Я имею в виду не только исторические исследования, которые имеют определяющее значение, но и то, что имеет определяющее значение для самих исторических исследований, которые стремятся быть марксистскими: я имею в виду строгость; строгую концепцию марксистских понятий, их импликаций и их развития; исследование и строгую концепцию того, что является их отличительной чертой, т. е. того, что навсегда отделяет их от их призраков.

Сегодня как никогда прежде важно понять, что один из первых призраков такого рода — это тень Гегеля. Для того чтобы этот призрак вернулся в ночную тьму, нужно представить в более ярком свете Маркса, тем самым представив в более ярком, марксистском свете и самого Гегеля. И если мы хотим избежать «перевертываний», их двусмысленностей и нелепостей, то лишь на этом пути мы достигнем своей цели.

Июнь — июль 1962 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Я бы хотел подробнее остановиться на одном отрывке из письма к Блоху, который в основном тексте статьи был намеренно оставлен в стороне. Дело в том, что этот отрывок, в котором Энгельс предлагает теоретическое решение проблемы основания детерминации «в конечном счете», т. е. экономической детерминации, независим от тех марксистских тезисов, которые Энгельс противопоставляет «экономистскому» догматизму.

Конечно, мы имеем дело с простым письмом. Но поскольку оно представляет собой теоретический документ, имеющий решающее значение для опровержения схематизма и экономизма, и поскольку оно уже сыграло определенную историческую роль и может играть такую роль в будущем, то будет лучше, если мы прекратим делать вид, будто аргументация, исходящая из идеи основания, отвечает нашим критическим требованиям.

Решение, предлагаемое Энгельсом, использует одну и ту же модель на двух различных уровнях анализа.

А) Первый уровень: Показав, что надстройки не являются чистыми феноменами экономики и обладают собственной действенностью, Энгельс пишет: «Экономическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки». Вопрос, встающий в этой связи, таков: как в этих условиях следует мыслить единство реального, но относительного способа действия (efficace) надстроек и экономического принципа, являющегося детерминирующим «в конечном счете»? Как следует мыслить отношение между этими различными способами действия? Как обосновать в этом единстве роль фактора, являющегося детерминирующим в конечном счете? Вот ответ Энгельса: «Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей (то есть вещей и событий, внутренняя связь которых настолько отдалена или настолько трудно предсказуема, что мы можем пренебречь ею, считать, что ее не существует)». Такова объясняющая модель: «различные моменты надстройки» взаимодействуют друг с другом и производят бесконечное множество эффектов. Эти эффекты могут быть уподоблены бесконечности случайностей (их число бесконечно, а их внутренняя связь столь отдаленна и потому столь трудноопределима, что ее можно игнорировать), через которые «экономическое движение» пробивает себе дорогу. Эти эффекты суть случайности, а экономическое движение есть необходимость, их необходимость. Сейчас я не стану останавливаться ни на самой модели «случайность — необходимость», ни на ее предпосылках. Наиболее интересна в этом тексте та роль, которую Энгельс отводит различным элементам надстройки. Создается впечатление, что как только система взаимодействий между ними начинает функционировать, им выпадает роль обоснования бесконечного многообразия эффектов (вещей и событий, как говорит Энгельс), через случайности которых экономика проложит свой державный путь. Другими словами, элементы надстройки хотя и обладают своими способами действия, но эта их действенность словно распыляется до бесконечности, теряясь в бесконечности эффектов, случайностей, внутренние связи которых, даже если эти предельные значения и достижимы в исчислении бесконечно малых, можно тем не менее рассматривать как непостижимые (как чрезвычайно трудноопределимые) и потому как несуществующие. Таким образом, эффектом бесконечной дисперсии является растворение в микроскопическом несуществовании той действенности, которая приписывается надстройкам в их макроскопическом существовании. Разумеется, это несуществование имеет эпистемологическую природу (микроскопическая связь может «рассматриваться как» несуществующая — это не значит, что она действительно не существует; тем не менее она не существует для познания). Но как бы то ни было, именно в пределах этого микроскопического многообразия бесконечно малых макроскопическая необходимость «в конце концов пробивает себе дорогу», т. е. становится преобладающим фактором.

Здесь необходимо сделать два замечания.

Первое замечание. Эта схема дает нам отнюдь не действительное решение, но лишь его разработку и одну из его частей. Из нее мы узнаем, что способ действия взаимодействующих надстроек выражается в бесконечно малых «событиях и вещах», т. е. в соответствующих «случайностях». Мы видим, что именно на уровне этих «случайностей» должна обнаружиться возможность обоснования искомого решения, поскольку цель этих случайностей заключается в том, чтобы ввести в игру противоположное понятие — (экономическую) необходимость, детерминирующую в конечном счете. Но такое решение остается половинчатым, поскольку отношение между этими случайностями и этой необходимостью не обосновано и не эксплицировано; поскольку (и здесь мы имеем дело с полным отрицанием этого отношения и связанной с ним проблемы) Энгельс изображает необходимость как совершенно внешнюю по отношению к этим случайностям (как движение, которое в конце концов прокладывает себе дорогу среди бесконечного числа случайностей). Но в таком случае нам остается неизвестным, действительно ли эта необходимость есть необходимость этих случайностей, а если это действительно так, почему она есть эта необходимость. Этот вопрос остается здесь без ответа.

Второе замечание. Кажется весьма странным, что Энгельс в этом тексте описывает формы надстройки как источник бесконечности микроскопических событий, внутреннюю связь которых нельзя постичь (а следовательно, можно проигнорировать). Поскольку, с одной стороны, то же самое можно сказать и о формах базиса (ведь вполне можно сказать, что детали микроскопических экономических событий непостижимы и потому могут быть сброшены со счетов!) Но кроме того, эти формы как таковые суть именно формы, а значит — не только принципы реальности, но и принципы постижимости своих эффектов. Они вполне познаваемы, и как раз поэтому они представляют собой прозрачное основание связанных с ними событий. Почему же тогда Энгельс столь быстро проходит мимо этих форм, мимо их сущности и роли и останавливается лишь на микроскопической пыли их эффектов, которые нельзя познать и можно проигнорировать? Более того: разве не является это сведение до статуса мельчайших случайностей абсолютной противоположностью реальной и эпистемологической роли этих форм? И разве не предлагает нам Маркс, на которого ссылается Энгельс в этом тексте, в «18–м брюмера» как раз анализ взаимодействия этих «различных факторов», т. е. вполне постижимый анализ их эффектов? Маркс, однако, не смог бы провести это «доказательство», если бы он не проводил строгого различения между историческими эффектами этих факторов и их микроскопическими эффектами. В самом деле: формы надстройки действительно служат причиной бесконечного числа событий, однако отнюдь не все эти события являются историческими (см. фразу Вольтера: у всех детей есть отцы, но отнюдь не у всех «отцов» есть дети), таковыми являются лишь те из них, которые упомянутые «факторы» удерживают, выбирают, короче говоря, производят как исторические (приведем лишь один пример: любой политический деятель, занимающий пост в правительстве, принимая во внимание свою политическую линию, а также доступные ему средства действия, выбирает среди всех событий те, которые он возводит в ранг исторических, — даже если этот выбор заключается в решении о подавлении демонстрации!). Итак, на этом первом уровне 1) мы еще не имеем подлинного решения, и 2) «результат» (monnayage) воздействия форм надстройки (о которых здесь идет речь) в бесконечности микроскопических эффектов (непостижимых случайностей) не соответствует марксистской концепции природы надстроек.

В) Второй уровень. Обратимся ко второму уровню анализа Энгельса. Мы замечаем, что здесь он отказывается от рассмотрения надстроек и применяет свою модель к другому объекту, который на этот раз ему соответствует: к комбинации индивидуальных воль. Кроме того, мы замечаем, что он дает ответ на упомянутый вопрос и показывает нам отношение между случайностями и необходимостью, т. е. обосновывает его: «История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять — таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая — историческое событие. Этот результат можно опять — таки рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно. Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения. Но из того обстоятельства, что воли отдельных людей, каждый из которых хочет того, к чему его влечет физическая конституция и внешние, в конечном счете экономические, обстоятельства (или его собственные, личные, или общесоциальные), что эти воли достигают не того, чего они хотят, но сливаются в нечто среднее, в одну общую равнодействующую, — из этого все же не следует заключать, что эти воли равны нулю. Наоборот, каждая воля участвует в равнодействующей и постольку включена в нее».