Заводные апельсины

6

– Остановите! остановите! остановите!
– кричал я как заведенный. Выключите, сволотши гриaзныje, я не могу больше!
– То был следующий день, бллин, и я вовсю старался, как утром, так и после обеда, играть по их правилам, во всем потакать им и, пока на экране мелькают всякие ужасы, сидеть на этом пыточном кресле как пaи-мaлкшик со вздернутыми веками и привязанными к захватам кресла руками и ногами, лишенный возможности шевельнуться. На этот раз меня заставляли смотреть вeстш, которая прежде не показалась бы мне чересчур неприятной - всего-навсего cрaстинг: трое или четверо мaлхшиков обчищают лавку, набивая карманы бaбкaми и одновременно пиная вопящую старую птицу, причем довольно-таки лениво, только чтобы пустить красную jушку. Однако буханье и какие-то взрывы - трах-тах-тах-тах в голове, дурнота и ужасная раздирающая сухость во рту были еще хуже, чем вчера.

– хватит, ну хватит же! Так нечестно, вы, козлы вониутшиjeл кричал я, пытаясь выпутаться из захватов, но это было невозможно, кресло ко мне как приклеилось.

– Первый класс!
– воскликнул доктор Бродский.
– Ты у нас прямо молодец. Еще отрывочек, и заканчиваем.

На экране опять возникли картины старинной войны 1939-1945 годов, пленка-вся царапанная, драная и полустершаяся - была заснята немцами. Начиналась она немецким орлом и нацисцким флагом с изломанным крестом, который так любят рисовать мaллтшики в школах, а потом появились кичливые и надменные немецкие офицеры, они шли по улицам, от которых, кроме пыли, бомбовых воронок и развалин, ничего не осталось. Потом показали, как людей ставят к стенке и расстреливают, а офицеры подают команды, а еще показали ужасные нaгиje тела, брошенные в канаву - одни ребра и белые костлявые ноги. Потом пошли кадры, где людей куда-то тащат, а они кричат, но на звуковой дорожке их криков не было, бллин, была одна музыка, а людей тащили и по дороге избивали. Тут я сквозь боль и дурноту заметил, что это была за музыка, пробивающаяся сквозь треск и взвизгивание старой пленки: это был Людвиг ван, последняя часть Пятой симфонии, и я закричал как бeзымни:

– Стоп!
– кричал я.
– Прекратите, подлые гриaзныje козлы! Это грех, вот что это такое, это самый последний грех, вы, ублюдки!
– Остановить они, конечно, не остановили, тем более что пленки оставалось всего минуты на две - как кого-то там избили в кровь, опять дала залп очередная зондеркоманда, потом нацисцкий флаг и конец. Однако, когда зажегся свет, передо мной стояли оба - и доктор Бродский, и доктор Браном. Бродский спросил: Ну-ка, насчет греха подробнее, а?
– Грех, - сказал я сквозь ужасную дурноту, - грех использовать таким образом Людвига вана. Он никому зла не сделал. Бетховен просто писал музыку.
– И тут меня по-настоящему стошнило, так что им пришлось принести тазик, сделанный вроде как в форме почки.

– Музыку, - задумчиво произнес доктор Бродский.
– Так ты, стало быть, музыку любишь. Я-то сам в ней ничего не смыслю. Что ж, это удобный эмоценальный стимулянт, и вот тут-то уж я дока. Ну-ну. Что скажете, Браном?

– Ничего не поделаешь, - отозвался доктор Бра-ном.
– Каждый убивает то, что любит, как сказал один поэт, сидевший в тюрьме. В этом есть некий элемент наказания. Комендант будет доволен.
– Пить, - простонал я.
– Ради Бога!

– Отвяжите его, - приказал доктор Бродский.
– И дайте ему графин со льдом.
– Санитары принялись за работу, и вскоре я поглощал воду галлон за галлоном - о, как это было божественно! Доктор Бродский говорит:

– Похоже, вы достаточно развитой молодой человек. Да и вкус у вас кое-какой имееця. Вам сейчас показали очередной фрагмент о насилии. Насилие и воровство, воровство как аспект насилия.
– Я не отвечал ни слова, бллин, меня все еще тошнило, хотя уже и слегка поменьше. Но день был просто ужасный.
– Ну так вот, - продолжил доктор Бродский, - как вы думаете, что с вами происходит? Скажите, что, по-вашему, мы тут с вами делаем?

– Вы делаете меня больйым, я становлюсь больным, когда смотрю эти ваши извращенские фильмы. Но на самом деле это не из-за фильмов. хотя, когда вы останавливаете фильм, я перестаю чувствова-гь себя больным.

– Правильно, - сказал доктор Бродский.
– Ассоциативный метод, древнейший в мире способ обуче-ния. А на самом деле из-за чего все это?

– Из-за гриaзных козлиных вeсfшeи, которые происходят у меня в тыквe и в кишкaх, - ответил я.
– Вот из-за чего.

– Эк ведь загнул, - покачал головой доктор Бродский, улыбаясь одними губами.

– Язык племени мум-ба-юмба. Вам что-нибудь известно о происхождении этого наречия, а, Браном?

– Да так, - пожал плечами доктор Браном, который уже не строил из себя моего закадычного друга.
– Видимо, кое-какие остатки старинного рифмующегос" арго. Некоторые слова цыганские... Н-да. Но большинство корней славянской природы. Привнесены посредством пропаганды. Подсознательное внедрение.

, - Ладненько, ладненько, - потирая ладошки, про" говорил доктор Бродский, вроде как в раздумье и со" вершенно больше мной не интересуясь. Да, та) вот, - спохватился он, - провода тут ни при чем. То что к тебе прикрепляют, служит для другого. Просто мы измеряем с их помощью твои реакции. Что оста еця, ну?

И тут я сразу понял - конечно же, что я за глупы^ шут, как я раньше-то не догадался, что были ведь ещ< и уколы в рукeр!

– А1 - вскричал я.
– А, все понял! Вонючий кaл, подлые трюкачи! Предатели, пидeры заразные, больше у вас это не пройдет!

– Я рад, что вы заявили протест, - сказал доктор Бродский.
– Теперь у нас по этому поводу полная ясность. Но мы ведь можем вводить в ваш организм вакцину Людовика и другими путями. Через пищу, например. Но подкожные инъекции лучше всего. И не надо против этого бороться, я вас умоляю. Толку от вашего сопротивления не будет. Вы все равно нас не пересилите.

– Грязные выродки, - со всхлипом проговорил я. Потом более жестко: Я не возражаю, пускай будет насилие и всякий прочий кaл. С этим я уже смирился. Но насчет музыки это нечестно. Нечестно, чтобы я становился больным, когда слушаю чудесного Людвига вана, Г. Ф. Генделя или еще кого-нибудь. Так делать могут только злобные сволотши, я никогда вас не прощу за это, козлы!

Оба постояли с видом слегка вроде как задумчивым. Наконец доктор Бродский сказал:

– Разграничение всегда непростое дело. Мир един, жизнь едина. В самом святом и приятном присуцтвует и некоторая доля насилия - в любовном акте, например; да и в музыке, если уж на то пошло. Нельзя упускать шанс, парень. Выбор ты сделал сам.

Я не понял этой его тирады, но сказал так: - Вам нет необходимости углублять курс моего лечения, сэр.
– Тут я исхитрился и прибавил к своему тону еще толику смирения.
– Вы доказали мне, что всякий там дрaцинг, толтшокинг, убийства и тому подобное - вещи нехорошие, очень и очень нехорошие. Я усвоил этот урок, сэр. Я вижу сейчас то, чего никогда не видел прежде. Я излечился, слава Богу.
– И с этими словами я как бы молитвенно воздел глaззя к потолку. Однако оба моих мучителя печально покачали головами, а доктор Бродский сказал:

– Пока вы еще не излечены. Многое еще предстоит сделать. Только тогда, когда ваше тело начнет реагировать мгновенно и действенно на всякое насилие как на змею, причем без какой бы то ни было нашей поддержки, без медикаментозной стимуляции, только тогдгг... А я говорю:

– Но, сэр, господа, у меня ведь и соображение какое-то имееця! Насилие- это зло, потому что оно против общества, потому что каждый вeк на земле имеет право на жизнн, право на счастье, на то, чтобы его не били, и не издевались, и не сажали на нож. Я многому научился, ну правда же, ей-богу!
– Но доктор Бродский долго от души над этим смеялся, показывая белые зуббя, а потом говорит: "Ересь эпохи разума" или что-то в этом духе, столь же мудреное.

– Я понимаю, - продолжил он, - что такое добро, и одобряю его, но делаю при этом зло. Нет-нет, мой мальчик, это уж ты предоставь нам. Но ты не унывай. Скоро все кончиця. Теперь уже меньше чем через две недели ты будешь свободным человеком.
– И он потрепал меня по плечу.

Меньше чем через две недели. О други мои, о братие, это же целая вечность! Это все равно что время от начала мира до его конца. По сравнению с этими двумя неделями оцидеть в Гостюрьме четырнадцать лет от звонка до звонка было бы сущей чепухой. И каждый день одной то же. Впрочем, через три или четыре дня после того разговора с Бродским и Браномом, когда вошла кисa со шприцем, я сказал: