Заводные апельсины

– Ноги-ноги-ноги!
– скомандовал я. Писателя и его жены вроде как уже и не было в этом мире, они лежали все в кровище, растерзанные, но звуки подавали. Жить будут.

. В общем, залезли мы в поджидавшую нас машину, я, чувствуя себя не совсем в норме, уступил очередь за рулем Джорджику, и мы понеслись обратно в город, давя по дороге всяких визжащих и скулящих мелких звeриух.

3

Мы почти доехали до города, бллин, уже вот-вот должна была показаться кaнaвa, которая тогда называлась "Индустриальный канал", и вдруг смотрим: стрелка указателя топлива вроде как здохиa, подобно тому как свалились к нулю те стрелки, что указывали желание каждого из нас продолжать хохотать и веселиться; двигатель машины забарахлил - кaшл-кaшл-кaши. Нет, ну ничего страшного, конечно, - неподалеку вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли голубые огни железнодорожной станции, причем совсем рядом. Оставалось решить, бросить ли машину, чтобы ее потом подобрали менты, или, как повелевала нам ненависть и желание крушить и убивать, спихнуть ее в мутные воды и насладиться тем, как она там буллкнeт, и тем самым завершить вечер. Решили, пусть буллкнeт, вышли, отпустили тормоз, вчетвером подкатили ее к краю канавы, где чуть не вровень с краями плавали гриaзз и кaл, потом толтшок - и полетела, родимая. Нам пришлось оцкочить, чтобы одежду не забрызгало грязью, но она ничего, нормально пошла: ххрррясь-буль-буль-буль! "Прощай, ненаглядная! " - выкрикнул Джорджик, а Тем присовокупил к этому свой клоунский хохоток. Потом двинулись на станцию - всего-то одна остановка до центра и оставалась. Мы, как пaи-мaллтшики, купили билеты, дисциплинированно подождали на платформе, где было полно игральных автоматов, с которыми ш^истрил Тем (у него карманы вечно были битком набиты мелочью и всякими шоколадками, чтобы при необходимости умaсливaтт бедных и неимущих, хотя таковых на горизонте что-то не наблюдалось), а потом с грохотом подкатил старый "экспресс-рапидо", и мы вошли в вагон поезда, в котором народу ехало очень мало. Чтобы не терять времени даром, все три минуты, за которые поезд доехал до центра, мы шус+рили с обивкой кресел (было в те времена такое: кресла, да еще и с мягкой оливкой)-сделали ей полный рaздрызг с выпусканием внутренностей, а старина Тем долго лупил по окну цeппjу, пока стекло не треснуло, разлетевшись на зимнем ветру, но что-то мы притомились, приутихли и скисли - удалось все же, бллин, кое-какую энергию порастрясти за вечер, и только из Тема, клоуна неуемного, радость так и перла, хоть и был он весь грязный, а уж потом от него разило за версту - тоже, между прочим, черта, которая мне в нем не нравилась.

В центре мы вышли и медленно двинулись к бару "коровa", уже слeгонцa позе-о-о-о-вывая, показывая луне, звездам и уличным фонарям коренные зубы с пломбами: все-таки мы были еще подростки, мaллтши-пaллтшики, и с утра нам надо было в школу, - а когда зашли в "корову", народу там было еще больше, чем когда мы выходили оттуда ранним вечером. Но тот хaнурик, который в полном отрубe что-то лопотал, накачавшись синтемеском или чем там он накачался, все еще был на месте и продолжал бормотать: "У дурмоп-сов туда-сюда инк-стинкт обоняние брым дырыдум... " Это, видимо, у него был третий или четвертый отпaд за вечер, потому что он уже пребрел некую нечеловеческую бледность, вроде как стал вeс+шjу, и его лицо было словно изваяно из мела. Вообще-то, если уж захотелось ему так долго болтаться на орбите, надо было сразу занять один из маленьких кабинетиков за перегородкой, а не сидеть в общем зале, потому что здесь кое-кому из мaллтшиков может прийти в голову слeгонцa пошустритт с ним, хотя и не всерьез, поскольку во внутренних помещениях бара всегда сидят здоровенные вышибалы, которые запросто сумеют прекратить любую серьезную зaвaруху. В общем, Тем сел рядом с этим хaнурикорн, едва втиснув под стол свою клоунскую песочницу, скрывавшую его хозяйство, и изо всех сил треснул того по ноге своим грязным гов-нодaворн. Однако хaнурик, бллин, ни черта не почувствовал, потому что слишком он витал в облаках.

Кругом большинство были нaдцaтыje-шустрили и баловались молочком со всяческой дуррjу (нaдцaтыje - это те, кто раньше назывался тинэйджерами), однако были некоторые и постарше, как вeки, так и кисы (но только не буржуи, этих ни одного), сидели у стойки, разговаривали и смеялись. По их стрижкам, да и по одежде (в основном толстые вязаные свитера), было ясно, что это все народ с телевидения - они там за углом на студии что-то репетировали. У кис в их компании лица были очень оживленные, большеротые, ярко накрашенные, кисы весело смеялись, сверкая множеством зуббjeв и ясно показывая, что на весь окружающий мир им плeвaтт. Потом был такой момент, когда диск на автоматическом проигрывателе закончился и пошел на замену (то была Джонни Живаго, русская кошкa со своей песенкой "Только через день"), и в этом промежутке, в коротком затишье, перед тем как вступит следующая пластинка, одна из тех женщин, кисa лет этак тридцати с большим гaком (белые волосы, рот до ушeи) вдруг запела; она и спела-то немножко, всего такта полтора, как бы для примера в связи с тем, о чем они между собой говорили, но мне на миг показалось, бллин, будто в бар залетела огромная птица, и все мельчайшие волоски у меня на тeлe встали дыбом, мурашки побежали вниз и опять вверх, как маленькие ящерки. Потому что музыку я узнал. Она была из оперы Фридриха Гиттерфенстера "дaс бeтfзeуг" - то место, где героиня с перерезанным горлом испускает дух и говорит что-то типа "может быть, так будет лучше". В общем, меня аж передернуло.

Однако паршивец Тем, сглотнув фрагмент арии, будто ломтик горячей сосиски, опять выдал одну из своих пакостей, что на сей раз выразилось в том, что, сделав пыр-дыр-дыр-дыр губами, он по-собачьи взвыл и дважды ткнул двумя растопыренными пальцами в воздух и разразился дурацким смехом. Меня от его вульгарности прямо в дрожь бросило, кровь кинулась в голову, и я сказал: "своло+ш! Дубина грязная, выродок невоспитанный! " Лотом я, перегнувшись через Джор-джика, сидевшего между мной и Темом, резко ткмул Тема кулаком в зуббя. Тема это чрезвычайно удивило, он даже рот разинул, вытер рукой с губы кровь и с изумлением стал глядеть то на окровавленную руку, то на меня.

– Ты чего это, а?
– сщЬосил он с совершенно дурацким видом. Того, что произошло, почти никто не видел, а кто видел, не обратили внимания. Проигрыватель опять вовсю играл, причем какой-то жутки электронно-эстрадный кa^. Я говорю:

– А того, что ты губошлеп паршивый, не умеющий себя вести и не способный прилично держать себя в обществе, бллин.

Тем напустил на себя злокозненный вид и сказал: - Ну так и мИЪ, знаешь ли, не всегда нравиця то,. что ты проделываешь. И я отныне тебе не друг и никогда им не буду.

Он вынул из кармана огромный обсопливиeнн! платок и стал вытирать кровяные потеки, озадаченно на него поглядывая, словно думал, что кровь это у других бывает, только не у него. Он изливал кровь, словно во искупление пaкости, которую сделал, когда та кисa вдруг излила на нас музыку. Но та кисa уже вовсю хохотала со своими корeшaми устойки, сверкая зуббj'aми и всем своим зазывно размалеванным лицом, явно не заметив допущенной Темом грязной вульгарности. Оказываеця, это только мне Тем сделал пакость. Я сказал:

– Что ж, если я тебе не нравлюсь, а подчиняться ты не хочешь, тогда ты знаешь, что надо делать, дружи-стшe.
– Но Джорджик довольно резко, так, что я даже обернулся к нему, проговорил: - Ладно вам. контшиaитe.

– А это уж личное дело Тема, - возразил я.
– Не хочет, видите ли, всю жизнь ходить у меня шeстeркои.
– И я твердо взглянул на Джорджика. Тем, у которого кровь течь уже переставала, продолжал ворчать:

– Интересно, кто дал ему право приказывать и делать мне толтшок, когда ему вздумаеця? Я ему бeицы оторву, глaззя цeппjу вышибу, тогда будет знать.

– Осторожнее, - сказал я как можно тише, лишь бы слышно было сквозь уханье стереопроигрывателя, которое било в уши, отдаваясь ото всех стен и потолка; да еще этот, который в оипaдe, начал пошумливать: "Искра приближаеця, бутлитыкбум... " И еще я сказал: - Когда хотят жить, такими словами не бросаюця, имей в виду!

– Нгеп тебе, - проговорил Тем, осклабясь.
– Большой такой толсти тебе хрeн. Не следовало тебе делать то, что ты сделал. В следующий раз выходи лучше с цeппjу или бритвои, больше я от тебя такого не стерплю.

– Что ж, попишeмсиa, когда скажешь, точи нож, - рявкнул я в ответ. Тут и Пит подал голос:

– Ну ладно, хватит, заткнитесь оба. Друзья мы или нет, а? Нехорошо, когда друзья начинают цaпaтциa. Гляньте, вон пaцaны какие-то на нас скаляця, прямо рты до ушeи. Нельзя так ронять себя.

– Нельзя, - согласился я.
– Но Тем должен знать свое мeсто. Верно?

– Постой-ка, - удивился Джорджик.
– Ну-ка, оцюда поподробнее! Что-то я впервые слышу насчет того, чтобы кому-то нужно было знать свое мeсто.

– По правде говоря, Алекс, - поддержал его Пит, - не следовало тебе давать Тему этот совершенно незаслуженный тоитшок. Это сказал я и повторять не буду. Я говорю это с полным уважением, но если бы это мне он от тебя достался, тебе пришлось бы отвечать. Больше ничего говорить не буду.
– И он опустил лицо к стакану с молоком.

Я чувствовал, как внутри все вскипает, однако, стараясь скрыть это, заговорил спокойно:

– Кто-то должен быть во главе. Дисциплина необходима. Так или нет? Никто на это не сказал ни слова, даже не кивнул. Внутренне я вскипел еще больше и еще спокойнее стал внешне.
– Признаться, - сказал я, - что-то я давненько уже руковожу вами. Верно? Так или нет?
– Они все слегка покивали, довольно-таки нехотя. Тем отирал последние следы крови. Он теперь и заговорил:

– Ладно, ладно, зaмнем. Тарабумбия, сижу на тумбе я. С устатку мы все, видать, немножко оборзeли. Больше не говорим об этом.
– Меня удивило, даже, пожалуй, слегка испугало то, что Тем заговорил так мудро. А он продолжал: - Щас лучше всего в теплую кроватку, а потому айда по домам. Правильно?
– Меня все это до крайности удивляло. Двое других согласно закивали, мол, правильно, правильно. Я говорю:

– Про тот толтшок. Тем, ты пойми меня правильно. Это все музыка, понимаешь? Я становлюсь как бeзумни, когда какая-нибудь кисa поет, а ей мешают. Из-за этого и получилось.