Заводные апельсины

– Это не я, корeш, то есть сэр, - проговорил я со слезой в голосе.
– Замолвите там за меня словечко, сэр, пожалуйста, я не такой плохой! Меня обманом завлекли мои дружки, сэр.

– Соловьем поет, прямо разливаеця, - с усмешкой проговорил главный мент.
– И песня такая жалостная, того и гляди все растаем.

– Я скажу свое слово, - ледяным тоном пообещал П. Р. Дельтоид. Завтра буду там, не волнуйся.

– Если хотите ему пару раз врезать, нас не стес-. няйтесь, - сказал главный мент.
– Его подержат. Надо же как вас опять подвели!

И тут П. Р. Дельтоид сделал то, чего я никак не ожидал от такого человека, как он, от человека, которому положено превращать всяких плохишeи вроде меня в пaи-мaллfшиков, особенно при том, что вокруг было полно ментов. Он подошел чуть ближе и плюнул. Да-да, плюнул. Плюнул мне прямо в лицо, а потом вытер свой обслюнявленный рот тыльной стороной ладони. А я принялся тереть, тереть, вытирать оплеванное (ицо кровавым платком, на разные лады повторяя: "Благодарю вас, сэр, спасибо вам большое, сэр, вы очень добры ко мне, сэр, спасибо". После этого П. Р. Дельтоид вышел, не сказав больше ни слова.

Теперь мусора принялись составлять протокол моего допроса, чтобы я его потом подписал, а я подумал, ну и пусть, будь оно все проклято, если эти выродки стоят на стороне Добра, тогда я с удовольствием займу противоположную позицию.

– Ладно, - сказал я им, - убииудки гриaзныje, пидeры вонючие. Пишите, пишите все до конца. Я не собираюсь больше ползать тут на бриухe, мерзкие вы гады. Откуда хотите, чтобы я начал, поганые животные? С того момента, когда меня последний раз выпустили из исправительной школы? хорошо же, начнем оттуда.

– И я как пошел, как пошел им выдавать - выкладывал и выкладывал, а стенографист, тихий человечек с испуганным лицом, совсем не похожий на мента, исписывал страницу за страницей. Я выдал им по полной программе: избиения, крaстинг, дрaцинг, делишки с добрым старым сунн-вынн, все в кутшу вплоть до последней вeстши с участием богатой старой птицы и ее вопящих котов и кошeк. И уж я постарался, чтобы мои так называемые друзья были замазаны, что называеця, ро уши. Когда я закончил, стенографист, казалось, вот-вот свалиця в обморок, бедный ^aшкa. Главный мент участливо сказал ему:

– Ну, молодец, сынок, отдохни теперь, попей чайку, потом зажми покрепче нос и перепечатай всю эту грязь и мерзость в трех экземплярах. Потом дадим ~их нашему симпатичному юному другу на подпись. А тебе, повернулся он в мою сторону, - сейчас покажут твои апартаменты с водопроводом и всеми удобствами. Ну, взяли, - это он уже обращался к двоим самым здоровущим ментам, причем голос у него стал опять утомленным. Уберите его.

Меня опять скрутили, поволокли, награждая по дороге пинками и затрещинами, и вбросили в камеру к десяти или двенадцати другим плeнным, многие из которых были пьяны. Были среди них действительно лижaсныje, звероподобные существа - один с полностью сгнившим носом и ртом, отверстым, как пустая черная дыра, другой валялся на полу и храпел, а изо рта у него непрестанно сочилась какая-то слизь, третий весь свой кaл откладывал себе в штaны. Тут же оказались двое, видимо, голубых, которым я вроде как приглянулся, один прыгнул на меня сзади, и пришлось устроить ужасный дрaцинг - действительно ужасный, потому что от напавшего исходила жуткaя вонн, как бы смесь гнилого болота с дешевой парфюмерией, такая гадкая, что мне вновь захотелось блевануть, только желудок теперь у меня уже пуст был, бллин. Потом руки распускать стал другой голубой, и между ними разгорелась крикливая свара по поводу того, кому из них достанеця моя плотт. Поднялся ужасный шум, явились двое ментов с дубинками, слегка обработали ими голубых, и те затихли, спокойно уселись, глядя в пространство, причем но лицу одного из них - кап-кап-кап - стекала каплями кровь. В камере были нары, но мест на них не оказалось. Я залез на верхний ярус (ярусов было четыре) и нашел там храпящего пьяного кaшку, заброшенного туда, по всей вероятности, ментами. Короче, скинул я его обратно вниз (он был не очень тяжелый), и он рухнул на какого-то другого толстого пьяницу, лежавшего на полу; в результате оба проснулись, подняли критш и затеяли бессильную и жалкую толкотню друг с другом. А я улегся на вонючие нары и, несмотря на боль во всем теле, забылся тяжелым сном. Однако это получился вроде как и не сон, а какой-то переход в другой, Лучший мир. И в этом Другом, лучшем мире, бллин, я оказался вроде как на широкой поляне среди цветов и деревьев, и там же был вроде как козел с человеческим лицом, играющий вроде как на флейте. И тут, как солнце, восстал сам Людвиг ван с лицом громовержца, с длинными волосами и развевающимся шарфом, и я услышал Девятую, заключительную ее часть, только слова в ней слегка смешались и переменились, причем как-то так сами собой, как, впрочем, и положено во сне: И тут, прежде даже чем он объяснил мне, я понял, в чем дело. Старая пти+сa, разводившая у себя дома целыми выводками котов и кошeк, преставилась в одной из городских больниц, отошла в лучший мир. Я токшокнул ее чуть сильней, чем надо. Что ж, значит, - все. Мне вспомнились ее коты и кошки, подумалось, как они, небось, мяукают теперь, молока просят, а им fиг- во всяком случае от старой хозяйки они больше его не получат. Так что - все. Ну, натворил делов. А ведь мне еще только пятнадцать.

Выше огненных созвездий, Брат, верши жестокий пир, Всех убей, кто слаб и сир, Всем по мордeр - вот возмездье! В зад пинай вониутши мир!

Но музыка была та, это я твердо знал, проснувшись через две, а может, через десять минут, а может, через двадцать часов, или дней, или лет - часы у меня давно отняли. Внизу, словно за десятки миль от меня, стоял мент, он тыкал меня длинной палкой с острием на конце и говорил:

– Проснись, сынок. Проснись, красавчик. Проснись, теперь начнуця настоящие неприятности.

– Кто? Что? Почему^ Куда? Что такое?
– Внутри у меня звучала мелодия "Оды к радости" из Девятой, звучала чисто и мощно. Мент продолжал:

– Спускайся, узнаешь. Тебе тут хорошенькие ново-стишки подоспели, сынок.

Я кое-как слез, весь затекший, с ломотой в костях и совершенно сонный, так что пока мент, от которого дико несло сыром и луком, выпихивал меня из загаженной храпящей камеры и гнал по коридорам, внутри у меня все звучала и звучала сверкающая музыка: "Радость, пламя неземное... " Потом мы вошли в какую-то чистенькую контору с машинками и цветами на столах, и там сидел за начальственным столом главный мент, который хмуро смотрел на мое заспанное лицо леденящим взором. Я говорю:

– Ну-ну-ну-ну. Что так соскучился по мне, а корeш? Какого fигa в этот час, среди тишайшей нотши?

– Даю тебе десять секунд, - сказал он, - чтобы ты убрал с физеномии эту идецкую ухмылку. Потом выслушаешь.

– Чего-чего?
– со смешком проговорил я.
– Тебе все мало? Меня избили до полусмерти, плюнули мне в хaриу, заставили признаться в стольких преступлениях, что не успевали записывать, а потом бросили среди каких-то бeзлимцeв и вониутших пидeров в гриaзнои камере! У тебя что, новая пытка для меня припасена, ты, выродок!

– Ты сам ее себе припас, - серьезно проговорил он.
– Клянусь, мне не хотелось бы, чтобы ты от нее спятил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

– Ну, что же теперь, а? Ладно, поехали, начинаю самую жалостную, даже трагическую часть своей истории, о братья мои и други единственные, которая разворачивалась в гостюрьме номер 84-ф. Вряд ли вам так уж захотелось бы слушать полностью ужaсни и поqaни рассказ о том, какой был у отца припадок, как он бился о стену, богохульствуя и покрывая рукeры ссадинами и синяками, о том, как у матери перекосило рот от плача оооооой-оооооооой-оооооой, когда она подняла критш о единственном сыне, родной кровиночке, который так всем изгадил жизни. Потом был суд нижней инстанции, проходивший в старом мрачном здании магистрата, где говорились всякие жесткие слова о вашем друге и скромном повествователе, - это было уже потом, после всех злобных поношений, побоев и плевков, которыми его наградили П. Р. Дельтоид с ментами, будь они все прокляты. Потом его держали в грязной камере среди вониутших извращенцов и прeступников. Потом суд более высокой инстанции, уже с адвокатами и присяжными, и, надо сказать, там тоже говорились всякие пакости, причем весьма торжественным тоном, а потом - "Виновен! ", и после слов "четырнадцать лет" критш моей мамы "УУУУУУухууухуухууууууу", блпин. И вот я сижу, два года уже сижу с тех пор, как меня пинками, под лязганье запоров впихнули в гостюрьму 84-ф, одетого по последней арестанцкой моде, то есть в комбинезон цвета кaлa, да еще и с пришитыми над тикалкой на грудь и на спину номерами, так что как ни повернись, перед вами номер 6655321, а вовсе не Алекс, ваш юный друг.

– Ну, что же теперь, а? Ничего облагораживающего в том, чтобы сидеть два года в гриaзнои клетке человеческого зверинца, конечно же. не было, а были одни побои, тохшоки ее стороны зверюг надзирателей, и было знакомство с миром вонючих злобных заключенных, среди которых оказалось полно настоящих извращенцов, готовых в любой момент наложить лапу на соблазнительного юного мальчика вроде вашего покорного слуги. И была необходимость работать в мастерских, делать спичечные коробки и ходить, ходить, ходить по двору вроде как для разминки, а по вечерам иногда какой-то старый вeк, с виду как бы учитель, читал лекции о жуках или о Млечном Пути, а еще, бывало,. на тему "Загадки и чудеса снежинок" - это вообще смeх, потому что сразу вспоминался тот раз, когда мы сделали толтшок кaшкe, вышедшему из публичной библе зимней нотшjу, в те времена, когда мои корeшa еще не стали предателями, а я был счастлив и свободен. Об этих своих бывших друзьях я здесь услышал всего один раз, когда навестить меня пришли па и ма и рассказали мне, что Джорджика уже нет. Да, погиб, бллин. Мертв, как собачий кaл на дороге. Джорджик привел остальных двоих в дом к какому-то очень богатому вeку, они ему сделали толтшок, зaгaсили и попинали еще на полу, и Джорджик начал делать рaздрызг занавесям и подушкам, а старина Тем стал бить какие-то очень дорогие безделушки статуи и тому подобное, а этот избитый богач взъярился, как бeзумни, и бросился на них с тяжелым железным прутом. рaздрaж придал ему какую-то нечеловеческую силу, Тем и Пит выскочили в окно, а Джорджик споткнулся о ковер, и хозяин грохнул его этой кошмарной железиной по тыквe, тут и конец пришел хитрюге Джорджику. Старого убийцу оправдали: мол, самооборона, что было совершенно правильно и справедливо. Вообще, то, что Джорджик убит, хотя и спустя год с лишним, после того как сдал меня ментам, по мне, было правильно, нормально и даже вроде как промысел Божий.
– Ну, что же теперь, а? Дело было в боковой часовне воскресным утром; тюремный свищ наставлял нас в Законе Божием. Моей обязанностью было управляться со стареньким проигрывателем, ставить торжественную музыку перед и после, а также в середине службы, когда полагаеця петь гимны. Я был во внутреннем приделе боковой часовни (всего их в гостюрьме 84-ф было четыре), неподалеку от того места, где стояли надзиратели м вертухаи с их винтовками и подлейшими синещекими отje+ыми - хaриaми, и мне хорошо было видно слушавших Закон Божий зеков, сидевших внизу в своих комбинезонах цвета кaлa; от них подымалась особая какая-то грязная вонн, причем не то чтобы они были действительно немытые, не в том дело, это была особая необычайно гадкая вонн, которая исходит только от преступников, бллин, - вроде как пыльный такой, тусклый запах безнадежности. И я подумал, что от меня, видимо, тоже такой запах, поскольку я уже настоящий зек, хотя и очень еще молодой. Так что мне, понятное дело, очень важно было как можно скорее покинуть этот вонючий гриaзни зверинец. Впрочем, как вы поймете, если вам не надоест читать, вскоре я его и впрямь покинул.

– Ну, что же теперь, а?
– вопросил тюремный свищ в третий раз. Либо пойдет карусель тюрьма-свобода-тюрьма-свобода, причем для большинства из вас в основном тюрьма и лишь чуть-чуть свободы, либо вы прислушаетесь к Священному писанию и поймете, что нераскаявшихся грешников ждут кары еще и в том, грядущем мире после всех мытарств этого. Сборище отпетых идетов, вот вы кто (большинство, конечно), продающих первородство за жалкую миску холодной похлебки. Возбуждение, связанное с кражей, с насилием, влечение к легкой жизни - стоит ли эта игра свеч, когда у вас есть веские доказательства - да, да, неопровержимые свидетельства того, что ад существует? Я знаю, знаю, друзья мои, на меня снисходили озарения, и в видениях я познал, что существует место мрачнее любой тюрьмы, жарче любого пламени земного огня, и там души нераскаявшихся преступных грешников вроде вас... и нечего мне тут хихикать, что за смешки, будь вы неладны, прекратить смех!.. Да, вроде вас, говорю, вопят от бесконечной непереносимой боли, задыхаясь от запаха нечистот, давясь раскаленными экскрементами, при этом кожа их гниет и отпадает, а во чреве бушует огонь, пожирающий лопающиеся кишки. Да, да, да, я знаю!

В этом месте, бллин, какой-то зек в заднем ряду сделал губами пыр-дыр-дыр-дыр, и тут же налетели звери надзиратели, кинулись туда, откуда им послышался этот шум, раздавая направо и налево токшокj и зуботычины. Они схватили какого-то бледного Дро^ жащего зека, тощего, маленького и довольно старого выволокли его, хотя он и кричал им, не переставая1

"Это не я, это он, он, смотрите! ", но им было все равно. Его жестоко избили и, воющего, вопящего, выволокли из часовни.

– Теперь, - сказал тюремный свищ, - внемлите Слову Господа нашего.
– Затем он взял в руки толстую книгу, перелистнул страницы, плюя все время для этого на пальцы - тьфу-тьфу-тьфу. То был огроменный дородный буйвол, очень красный лицом, но он испытывал ко мне слабость, потому что я был молод и очень интересовался его Книгой. Считалось, что для дальнейшего моего образования мне можно читать эту книгу и даже слушать тюремный проигрыватель, пока читаю. Бллин. И это было, в общем, неплохо. Меня запирали и давали слушать духовную музыку И. С. Баха и Г. Ф. Генделя, пока я читал про всех этих древних видов, которые друг друга убивали, напивались своего еврейского вина и вместо жен тащили в постель их горничных довольно забавное чтиво. Только оно и помогало мне продержаться, бллин. В последних главах этой книги я не очень-то копaлсиa - там все больше шла душеспасительная говорильня, а про войны и всякие там сунн-вынн почти ничего не было. Но однажды свищ сказал мне: "Ах, номер 6655321, пора бы тебе о Страстях Господних подумать. Сосредоточься на них, мой мальчик". При этом от него пахнуло богатым духом хорошего виски, и он удалился в свою кaморку, чтобы выпить еще. Ну, прочитал я про бичевание, про надевание тернового венца, потом еще про крест и всякий прочий кaл, и тут до меня дошло, что в этом ведь что-то есть. Проигрыватель играл чудесную музыку Баха, и я, закрыв глaззя, воображал, как я принимаю участие и даже сам командую бичеванием, делаю весь толтшокинq и вбиваю гвозди, одетый в тогу по последней римской моде. Так что пребывание в гостюрьме 84-ф проходило для меня не совсем впустую, даже сам комендант был доволен, когда ему сказали, что я пристрастился к религии, и вот тут-то для меня забрезжила надежда.

В то воскресное утро свищ читал- из книги про тшeловeков, которые слушали слово и не кинулись тут же очертя голову исполнять его, - будто бы они подобны тому, кто строил свой дом на песке, а тут как раз дождь хлесь-хлесь, гром бабах! и дом развалился. Однако я подумал, что это только очень темный вeк будет строить свой дом на песке, а кроме того, еще и все его соседи, и приятели должны быть полными подонками, если не подскажут ему, какой он темный, раз затевает такое строительство. Потом свищ сказал: "Эй, вы там, заканчиваем. Споем сейчас гимн номер 435 из тюремного сборника". Раздался хлоп-тресь-шварк-хлысь-хлысь - это зеки раскрывали, роняли и перелистывали, плюя на пальцы, свои гриaзни маленькие книжки гимнов, а зверюги вертухаи покрикивали: "А ну, не разговаривать, мерзавцы. Эй, номер 920537, я тебя вижу! " У меня, естественно, пластинка уже была поставлена, и я сразу врубил орган, взревевший ^УУУУУУУ~^У"^УУУУУУУ'^ки начали петь, и вот уж это было на самом деле ужасно.