Зажечь солнце

Тут бард замечает, что Танатос очнулся, и откладывает мивиретту в сторону. К совершенно необъяснимому неудовольствию послушника. В свете нескольких лучин Йохан кажется ещё более тощим, чем Толидо показалось тогда, когда они бежали из ордена. И у него совсем другое лицо. Нет, черты всё те же! Но только они пронизаны чем-то странным, непривычным — одухотворённостью, что ли?

— У тебя всё лицо было в крови… — почти всхлипывает Йохан. — Я думал, что… Что ты… Что ты погиб…

Руки у Йохана трясутся. Да и сам он кажется нервным, напуганным. Впрочем — таким и должен быть подросток, столкнувшийся с чем-то столь пугающим. И по идее столь же напуганным должен быть и Танатос. Но сейчас он не чувствует ничего, кроме глухого раздражения.

Хелен вообще не ревёт. Сидит где-то в уголке и сосредоточено что-то мастерит. Словно ничего не произошло. Впрочем, Тан старается на неё не смотреть — довольно и того, что ему пришлось пережить по милости этой девчонки. Сидел бы себе в ордене и прислуживал Эрментрауду. Ещё немного — и можно было бы стать учеником Иоланди. А там жизнь стала бы намного проще. А из-за этой Евискориа теперь совершенно неясно, как всё может сложиться!

— Что со мной случилось? — спрашивает Толидо, ощупывая своё лицо.

Бывший послушник не узнаёт своего голоса. Слишком глухим он кажется. Словно… Сорванным. Он, что, кричал? Горло нисколько не болит. Да и кашель не рвётся из груди — как часто бывало с некоторыми послушниками. Танатос всегда старался обходить тех стороной — они редко жили долго.

Раны довольно глубокие. Скорее всего воспалятся. А значит — останутся шрамы. И скорее всего, на всю жизнь. Хорошо ещё, если всё не пойдёт дальше — если Танатос ещё останется жив. Подумаешь — шрамы… У Эрментрауда и вовсе вырезана птица на спине — Тан собственными глазами видел. Даже не вырезана — скорее выморожена какой-то неизвестной Толидо магией.

Возможно, слёзы — это нормальная реакция. Не каждый день человек сталкивается с самым настоящим вендиго. Не каждый день он находится на волосок — тонкий, едва-едва выдерживающий свою ношу — от смерти. Только Танатос едва ли чувствует что-то помимо раздражения. Возможно, это было нормально для человека, который провёл несколько лет в ордене. Только Танатос чувствует, что это нельзя назвать даже на капельку нормальным для человека, который жил за пределами культа.

Йохан что-то бормочет. Толидо едва-едва может разобрать отдельные слова. А ещё бард плачет. Слёзы катятся по его лицу, а сам Йохан дрожит от уже не слишком-то и сдерживаемых рыданий. Он размазывает слёзы по лицу, наклоняется к самой постели Танатоса, очевидно, желая во что-то уткнуться, чтобы плакать было удобнее.

— Перестань реветь! — раздражённо прерывает его Тан. — Лучше расскажи всё по порядку. Я не помню ничего, после…

Йохан пытается совладать со своими эмоциями и покорно трёт рукавом глаза. И Танатос снова раздражается, видя его послушание. Впрочем, старается не выказать виду — покорность барда была весьма нужной для него. Лучше иметь как можно больше союзников, особенно если убегаешь из ордена, где полным полно сумасшедших. В целом — лучше иметь как можно больше союзников, хотя доверять им, разумеется, не стоит. Ни одному из них.

Он рассказывает — всё по порядку, начиная с того, что Танатос ещё помнит. По правде говоря, начинает он даже слишком рано. Толидо прекрасно помнит, как они вышли на вендиго и как все испугались. Правда в том, что он, Танатос, тоже испугался, хотя Йохан об этом и не говорит. Бард говорит сбивчиво, то и дело всхлипывая, вытирая рукавом глаза и снова продолжая говорить, сбиваться и плакать. Однако, когда тот доходит до смерти вендиго, Тан задаётся вопросом — а могло ли всё быть настолько просто.

— Ты нас спас. Ты был готов пожертвовать жизнью, чтобы спасти меня и Хелен, — говорит Йохан,когда заканчивает рассказ, с такой благодарностью в голосе, что Толидо кажется, что его сейчас вытошнит.

Даже Евискориа — Тан видит её лицо лишь частично, но совершенно уверен, что это так — кривится от презрения. И Танатосу думается, что как раз Хелен-то он и понимает — ему и самому была противна эта ситуация. Толидо вовсе не хочется, чтобы Йохан смотрел на него так.

Толидо до ужаса не хотелось, чтобы кто-то был ему благодарен. Благодарность — скверное чувство. Лучше его не испытывать и не допускать, чтобы кто-то испытывал его к тебе. Недаром же Эрментрауд так ненавидит это слово — благодарность. Впрочем, порой Тану казалось, что наставник ненавидит все слова, одним из корней которых было слово «благо».

— Нет, — твёрдо говорит Танатос, прерывая Йохана на середине предложения, и отворачивается к стенке. — Я спасал себя.

Это правда. Он всегда заботится лишь о себе — привык за годы жизни в ордене. Да что там говорить — он и до того считался эгоистом. Просто в культе это было ещё и залогом выживания. И Танатосу Толидо всегда казалось это удобным. Это не требовало почти никаких усилий.

Наверное, другая часть правды в том, что Тан действительно хотел, чтобы Евискориа и бард спаслись. Но правда эта куда меньшая. Своим поступком он добавлял шансов выжить лишь себе. И думал он в тот момент только о себе. Ему были безразличны судьбы обоих попутчиков.

Бард послушно замолкает. Даже всхлипывать старается как можно тише, чтобы не мешать… А Толидо пытается понять, что именно так злит его. И оттого, что ответ никак не хочет находиться, сердится ещё больше.

Комментарий к I. Глава шестая. Вендиго.

https://ficbook.net/readfic/5308422 - драббл, связанный с этой главой

========== I. Глава седьмая. Нойон с Сизого кургана. ==========

Сизый курган был его домом, последним прибежищем и тюрьмой. Всё вместе. Грандиозный в своей задумке замок — и крепость, и произведение искусства, всё во вкусе северной аристократии. Сквозняки, едва отапливаемые помещения, камины, что едва ли способны дать достаточно тепла, и дикий холод по утрам. С точки зрения удобства, стоило жить в деревянной хижине. В той было хотя бы теплее. Однако замок — его любимое детище — придавал больше величия в глазах южных соседей. Это означало то, что к Нариману никто не лез. Во всяком случае, с родного ему Юга. Там его стали уважать, бояться… Они помнили звенящую славу Кургана. Помнили старые летописи — теперь люди снова взялись писать их, так как слишком боялись, что большинство из них не переживёт ещё нескольких месяцев зимы, что никак не хотела смениться весной. Однако никогда ещё замок на Сизом кургане не имел столь зловещей славы.

Нариман знает, что именно в Кургане Фёржёд хоронили раньше союзников Ярвиненов — Зейдергов. Холодная усмешка трогает его губы — Зейдергов больше нет. Нет уже несколько лет. И больше никогда не будет — Нариман вырезал их всех. Одного за другим. Не пощадил никого. И от этой мысли на душе у князя становится радостно. Он помнит тот день, когда со своим войском ворвался в замок после штурма. Зейдерги давно отвыкли воевать — они жили лишь своим законотворчеством, но Курган был важен Нариману. Очень важен. Не только как высота, с которой был виден практически весь Север. Как символ его власти, его победы, его гения — всего, что имело смысл теперь, в эту страшную эпоху холода и снега, когда голод косил целые деревни, целые города… Всё, что сейчас имело значение — сила. Сила, которой никто не мог ничего противопоставить. Сила, за которую можно было уважать. И пока это преимущество находилось на стороне Ярвиненов. Временно на стороне Ярвиненов — они со своей собачьей — волчьей — преданностью старым традициям когда-нибудь доживут свой век. Вряд ли им так уж долго осталось.

Нариман помнит холодные серые глаза — у каждого человека, которого он лишил жизни в ту ночь. Холодные серые глаза, в которых обычно плескалось столько гордыни, столько презрения ко всему живому… Холодные серые глаза, в которых именно в ту ночь читалось столько страха, столько опьяняющего ужаса, что Нариман просто не мог сдержаться. Нариману нравилось видеть страх в чьих-то глазах, а Зейдерги… Зейдерги были родом, который он всей душой ненавидел. И которому отомстил со всей жестокостью, что только имела место в его сердце. А уж в его сердце жестокости было много.