Зажечь солнце

Наверное, это нехорошо. Радость не должна рождаться на чьём-то несчастье и горе. Радость — светлое чувство, которое должно появляться только на чём-то столь же правильном и хорошем, как и оно само. Радоваться можно рождению человека, но не смерти. Радоваться можно теплу, пойманной рыбе или построенному дому. Но не разрушениям, не гибели всего живого в округе…

Порой голос покойного отца твердит ему ночами, что у него ничего не выйдет. Порой призрак матери умоляет его не строить свою жизнь на крови и костях своих врагов. Нариман без сожаления гонит видения прочь. Они ни к чему — все эти воспоминания о прошлой жизни. Тогда ещё люди были полны надежд, что зима когда-нибудь закончится. Ведь бывали же и до того — в летописях были тому упоминания — целые десятки лет, когда снег не таял по всему миру. Но это было тогда. Тогда светило солнце. Тогда ещё оставалась надежда. Но теперь… Солнце погасло. И жизнь будет теплиться лишь до тех пор, пока маги сумеют поддерживать хотя бы то, что есть теперь, пока не будет срублено последнее дерево… И с каждым днём конец их цивилизации всё ближе. Но люди, всё же, не теряют надежды — ждут героев, что однажды осмелятся бросить вызов богам и мирозданию, что зажгут солнце заново…

Нариман не верит в героев.

Существуй они на самом деле, жизнь стала бы гораздо проще и сложнее одновременно. Возможно, они бы спасли людей от неминуемой гибели, но… Нариман не был уверен в том, что эти герои — а чтобы зажигать солнце нужно быть человеком не только недюжинного ума, но и весьма непокорного и буйного нрава — не натворят чего-то такого, что помнить о них в будущем станут не как о героях, а… напротив.

Впрочем, если даже оно так и будет — Нариман не имеет ничего против. Пусть творят, что хочется, если, конечно, сумеют зажечь светило для всех них. Однако кое-что не давало князю покоя — для того, чтобы солнце загорелось вновь, нужна по меньшей мере сотня интариофских воинов. Но в преданиях чётко говорилось, что героев будет чуть больше дюжины.

Разве могут порядочные люди в таком количестве провернуть что-либо?

Бесконечные правила сковывают их по рукам и ногам, не давая ступить лишнего шага. Всё подчинено традициям, обычаям, законам… Никакой свободы. Никакой возможности сделать что-нибудь иначе, не так, как следует. Не так, как предписано. А безумства не описываются ни в одном кодексе. Безумства осуждаются, считаются чем-то, чего ни в коем случае не должно быть. А разве не является безумием попытка — тем более, если она увенчается успехом — изменить жизнь, перевернуть всё мироздание? И не так важны цель и средства, если результат будет достигнут.

— Самое главное быть добропорядочным, — ещё звенит в памяти тихий певучий голос матери Наримана.

Столь многое считалось плохим — ложь, насилие, злорадство, зависть, похоть. Существовало столько всего, о чём нежелательно было даже думать… Столько запретов — ничтожных и жалких. Очевидных, если знать о них всё время — слышать каждый день после своего рождения. И совершенно непонятных — если услышать о них впервые в двадцать, в тридцать лет.

Однако, на Севере — так назывался кусок всех земель от Арн-Шо до Дерникской цитадели — всё кажется другим. Север живёт по собственным суровым законам. Совсем другим, нежели на Юге. И к некоторым законам душа привыкает сама собой. Без всяких усилий со стороны разума. Законы Севера жестоки, но в них есть своя доля истины. Ещё до того, как небесные светила погасли — и солнце, и луна — там было холодно. Добродетели хороши тогда, когда есть еда, когда жизнь не зависит от минутного каприза природы, когда не приходится бояться, что однажды ночью замёрзнешь насмерть. Но когда жизнь становится настолько невыносимой и тяжёлой, когда кажется, что уже нечего терять — тогда все правила разом становятся совершенно бесполезными, бессмысленными.

Мать и отец столько твердили ему о долге и чести, что когда-то Нариман даже верил им. До тех пор, пока не столкнулся с другой жизнью — полной опасности и тревог, недоступным для понимания спокойному и тихому Югу с его размеренностью и раздражающем деятельного человека совершенно абсурдным миролюбием. Мать князя была оттуда — девушка из хорошей семьи, получившая неплохое, пожалуй, образование и просто замечательное воспитание. А отец… Народ отца никогда не имел единого пристанища — они были кочевниками до того дня, который теперь в летописях именовался Великой Катастрофой.

Безземельные нойоны вроде него были обречены на вечные набеги. Как только он попал в поселение, где жила Зери, всегда оставалось для князя с Сизого кургана загадкой. Впрочем, теперь это было не так важно. Главным было то, что отец не чувствовал себя в полной мере наследником своих предков, что жили в степи, что сидели в седле чуть ли не с рождения, что обращались с оружием куда лучше западных лордов и северных графов. Однако Нариман чувствовал.

На Юге он сам назывался нойоном. Приди он в Западные земли, его величали бы герцогом, но здесь считали князем. «Князь Сизого кургана» — звучит так странно и почти унизительно. Ярвинены дали ему этот титул, чтобы унизить, показать, что он ничего не стоит. Однако Нариман готов с гордостью быть князем. Он готов быть кем угодно, если только это способно ему хоть как-то помочь в достижении его цели. Пусть называют хоть псом, хоть падалью — на это ему плевать.

Нариман оглядывает свои владения, кутаясь в пару шерстяных плащей. Помогает не слишком хорошо. Ему бы шубу, какие обычно носили в древности богатые северяне. Однако — где ж её теперь взять?.. Животные, которые могли выжить, прятались или жили в тех местах, в которых колдуны поддерживали для них хорошие условия. Так что, приходилось кутаться в те тряпки, которые были. А они едва ли были способны согреть и спасти от вечных ветров Севера.

Курган красив. Он кажется мрачным и даже пугающим, но так только лучше. Князь не любит стеклянную, прозрачную красоту Биорига — того поместья, которое он однажды видел. В прозрачности скрывается больше лжи и грязи, чем в самых тёмных цветах. Его крепость похожа на настоящую гробницу. Возможно, когда-нибудь он будет похоронен здесь. Если от него что-то останется.

— Что скажете? — говорит Нариману один из его старших дружинников, Колин.

Мужчина едва не вздрагивает от неожиданности и тут же смотрит на документ, который тот держит в руках. Мельком — как можно быстрее — читает, стараясь уловить суть написанного.

Впрочем, уже скоро он понимает, что Колин говорит всё о том же, о чём говорит практически всегда, когда не существует реальной угрозы нападения со стороны одного из северных родов. Колин не хочет умирать. Как не хочет умирать никто из них. Но Колин пытается что-то делать. Не слишком удачно.

— Скажу, что мы живём лишь до тех пор, пока во всех лесах мира не будет срублено последнее дерево.

Голос звучит резко и тяжело. Не так, как хотел бы произнести Нариман. У него всегда были с этим проблемы — даже тогда, когда хотелось пошутить всё выходило… Не так… Раздражённо и зло. Слишком значительно. Слишком… Да почти всё слишком. Обаяние не было одной из сильных сторон князя. Никогда — с самого детства. Нариман редко кому мог внушить симпатию — разве что страх. Хотя и уважение, пожалуй, тоже.

У князя на редкость некрасивое лицо. В нём нет той ледяной правильности, как у жителей сурового севера, нет тонкости, что присуща детям востока, нет приобретённого с годами изящества западных лордов, нет пылкой чувственности южан — он чужой для всех. Он не сумел стать полностью своим даже в южных землях, где родился и рос. Что же говорить о враждебном к нему Севере?..

Он везде был изгоем. А с недавних пор и по своей воле тоже. Потому что был некрасив настолько, что не стоило даже стараться, не слишком умел быть обаятельным, да и не считал это необходимым, презирал правила и законы Юга и Севера… А раз так — не стоит печалиться из-за того, что тебя ненавидят.

Снег на кургане вовсе не белый, как везде. Чуть темнее из-за каких-то веществ в почве. Нариман никогда не знал точно, из-за каких конкретно. Иногда ему хотелось пошутить, что так разлагались души живших некогда в Кургане Зейдергов. Впрочем, возможно так и было. Кто знает этих северян? Чтобы узнать все их секреты, мало прожить даже сотню лет среди них.

Курган за эти годы стал его продолжением. Его детищем… Нариман переделал здесь всё, сломал, подстроил под себя. Монолитные стены крепости, мрачной и неприступной, что он построил на месте белокаменного Зейдергского поместья, радовали глаз, заставляли ненадолго забыть обо всех бедах, что ложатся на плечи любого человека, что осмеливается бросить вызов тому, кто сильнее. Но Нариман уже давно не боится их. Не боится этих выскочек Ярвиненов. Их род доживал свои последние года славы — уже сотню лет среди ландграфов не рождались дети, что имели бы больше двадцати оборотничьих форм. А раз так — бояться не стоит. Нариман и сам не так слаб, как всем казалось вначале. Через несколько лет он, возможно, сможет стать для них весьма опасным врагом.