Зажечь солнце

Нариману хотелось бы, чтобы Ярвинены его боялись. Хотелось бы внушать страх тем, кто считал простых людей ниже себя. Хотелось бы — всей зачерствевшей душой — стать препятствием, угрозой, гибелью… Хотелось бы сделаться человеком, который мог бы дать этим высокомерным выскочкам достойный отпор.

Люди всегда заняты работой. Постоянно ходят, что-то перетаскивают, общаются между собой. Их действия кажутся слаженными и выверенными годами. Нариман уже привык видеть этот прекрасно работающий механизм — день за днём, год за годом… Картина полного порядка радует глаз. Однако уже через пару секунд кто-то нарушает её, спешит куда-то, расталкивая всех вокруг. Ещё несколько мгновений — и Нариман слышит шаги человека, что бегом поднимается по лестнице.

— Господин, в вашем лесу был обнаружен человек, — кричит юный Гвала, сын материнской рабыни, которого князь забрал с собой на Север. — По одежде похож либо на кого-то из людей графа Лешверзи, либо на Асмандрских наёмников.

Срывающийся голос, сверкающие безумным блеском глаза — что с него взять?.. У Наримана самого бы зуб на зуб не попадал, если бы он только не был уверен, что слабость с его стороны может оказаться гибельной для всех его людей. Нужно успокоиться и мыслить здраво. Не волноваться понапрасну — для этого всегда найдутся люди вроде труса Гвалы или старой няньки Саргона, что вырастила и самого Наримана, и его шесть сестёр и четырёх братьев, и его мать. Сам князь права на страх не имеет.

Что же… Если этот человек из подвластных Лешверзи — он дезертир. А значит — человек трусливый и неопасный хотя бы потому, что Нариман может представить его как живое доказательство того, что у графа живётся не слишком-то хорошо. Второе — намного хуже. Наёмники из Асмандры отличались тем, что сначала появлялся лишь один из них, а уже потом они налетали всей шайкой. Они отличались удивительной жестокостью в своих разбойничьих набегах, но любой аристократ Севера знал, что мало кто из соперников сможет после этого оправиться. Их методы всегда были действенными.

Гвала дрожит от страха — что же, князь всегда знал, какой он трус. Гвала напуган до полусмерти, но его страх не является для Наримана показателем угрозы. Возможно, это вообще заблудившийся путник — как знать? И такие встречались в лесах — уставшие и продрогшие, из недавно вымерших от нападения диких зверей деревень. Возможно, ещё не стоит бояться. Только вот… Нариман надеется увидеть пленного своими глазами — до того, как один из преданных ему дружинников решит исполнить ещё не вынесенный смертный приговор.

— Приведите его ко мне! — говорит Нариман. — Мне интересно узнать, что он забыл на моих землях.

Гвала всё ещё трясётся от переполняющего его ужаса. Он не может и слова сказать помимо тех, что как будто застряли у него в голове в данный момент. Колин человек более надёжный — тут же он отвешивает быстрый поклон князю и несётся по ступенькам вниз. К дружинникам, которым удалось поймать незваного гостя в его владениях.

Через некоторое время и Гвала уходит (очевидно, чтобы рассказать всем девицам в округе, какой он был смелый во время поимки их врага, пусть это и было далеко не так), и князь чувствует, что может вздохнуть и вцепиться окоченевшими пальцами в перила. Никто не должен был видеть его слабости. Никто не должен знать, что он устал. Не человечески устал бороться и добиваться чего-либо — того, что большинству доставалось «по праву»…

***

Говорят, преступления против чести — самые тяжёлые. И непременно жаждут очищения кровью.

Говорят, предать своего сюзерена — самое тяжёлое преступление из всех преступлений против чести.

Нариман не привык прислушиваться к каким-либо традициям. Они кажутся ему глупыми и бессмысленными. Пусть Юг и Север слушают своё прошлое сколько угодно — князь не хочет, чтобы что-либо тяготило его и сковывало. Чего таить — он желает власти. Безграничной. Всеобъемлющей. Хочет контроля. И уверен, что сможет воспользоваться властью, если достигнет её, во благо тех людей, кто его поддержит.

Традиции… Бессмысленные традиции… Не делай того, не делай этого, слушайся, подчиняйся, считай своим долгом, следуй дурацким правилам, не отступая от них ни за что на свете… Их было так много — правил, традиций, обычаев, — что впору было растеряться и схватиться за голову.

Почему так повелось — вряд ли можно выяснить теперь. Должно быть, всё дело было, как всегда, в Ярвиненах — порой Нариману кажется, что эти зануды существовали ещё с доисторических времён. Ещё до того, как появились люди. Иначе — кто в здравом уме мог бы выдумать столько ограничений?.. Люди хотят свободы, а не рабства. Нет, ехидно подсказывает князю внутренний голос: это только ты хочешь свободы, а все нормальные люди хотят покоя. А правила призваны этот покой — хотя бы его иллюзию — сохранять в любых ситуациях.

Кодекс чести был наиболее строг. Даже убийство каралось не столь сурово, как предательство. Правил было столь много, что даже законники знали не все из них — Нариман был в этом уверен. Даже слуги придавали им много значения, что уж говорить о знатных северянах, южанах и прочих?.. Те были буквально помешаны на своих обычаях и их соблюдении.

Сам Нариман столько раз предавал тех, кому клялся в вечной верности, что для него это уже давно перестало казаться преступлением. Долгие годы скитаний дали ему понять, что главное выживание, а уж потом все эти красивые речи о чести и долге. Дело было, пожалуй, не в страхе — смерти князь не боялся. Однако и добиться чего-либо, слепо следуя правилам чести, оставаясь верным человеку, который уже заведомо проиграл, даже не начав бой — этого Нариман не мог себе позволить.

Когда-то он не был таким — каждый день мужчина пытается мысленно вернуться к своему прошлому, но всякий раз понимает, что не знает, что так круто изменило его. В юности он ещё верил в то, что нужно поступать по чести. В юности он был убеждён, что жизнь состоит только из добра и зла. На деле всё оказалось куда более… Интересно, многогранно. Жизнь была похожа на множество запутавшихся в друг друге нитей.

— Падаль! Тварь! Трус! — слышит князь неодобрительные возгласы, обращённые в сторону седого старика, что стоит теперь посреди зала.

Но этот человек даже не вздрагивает. Стоит прямо, не обращая внимания на выкрики толпы. Гордый… Он кажется простолюдином по одежде, в которую одет, и по чертам лица. Однако держит он себя, как подобает дворянину. Пленник не кажется испуганным, хоть в морщинах на его лице и видится печать страданий.

Пленник спокойно, словно нисколько не волнуясь о своей участи, рассказывает свою историю. Тихий, охрипший голос едва ли пытается просить для себя смягчения приговора. И горделивая осанка. Вовсе не такая, какая должна быть у труса. И глаза… Что-то не так было с этими глазами — Нариман это знал точно. Только вот — что было не так? Вот бы человек подошёл ближе — чтобы князь смог разглядеть… Однако дружинники не подпустят его достаточно близко. Князь прекрасно знает правила, хоть и не слишком желал бы им подчиняться.

Пленник — несчастный и продрогший — стоит перед ним в ожидании приговора. Он не просит милости у князя. Просто ждёт, не пытаясь как-то повлиять на решение. Что, всё-таки, не так с его глазами?.. Нариман всё силится это понять. Он внимательно разглядывает пленника — по одежде он выглядел хуже большинства его подданных, особенным здоровьем тоже не отличался, как не отличался красотой и, по видимому, знатным происхождением. Но гордость, заметная даже тогда, когда он был в лохмотьях, голоден и на грани смерти, выдавала в нём человека незаурядного.