Зажечь солнце

Саргон — тихий ребёнок, слишком тихий. Сам Нариман не был таким. Он обладал взрывным темпераментом, как многие южане, был живым и резвым, часто слишком непокорным… Но Саргон… Нариман слышал от учителей мальчика, что тот бывает упрямым. Молчаливо упрямым, не так, как большинство детей.

Синие глаза мальчика — единственное, что есть красивого на худеньком личике — смотрят на отца серьёзно. Слишком серьёзно для четырнадцатилетнего мальчишки. Саргон словно ловит каждую морщинку на лице Наримана, каждую его эмоцию. Внимательный и осторожный… Самому князю пришлось много шишек набить, чтобы понять, как эти два качества необходимы. Жизненно необходимы. И неизвестно, где больше — в холодном снежном лесу, где прятались выжившие за счёт людей твари, или в тёплом замке, где тварей было на порядок больше, только все они были людьми. Нариман с детства был несгибаем в своём упрямстве. Ему на всё было плевать — на законы, на людей, на наказания. Он не видел ничего, кроме своих желаний. Он не боялся возможной — и даже вполне реальной — кары за свои проступки. Он всегда поступал так, как хотелось, не смотря по сторонам. Но Саргон был иным… Он видел людей, старался понять их, никогда не нарушал правил, которые были для него установлены…

Все лучшие стороны характера Наримана сошлись в этом ребёнке. Саргон был умным, схватывал всё на лету, остро чувствовал несправедливость и прекрасно знал, как стоит поступить. Но он был добрее. Возможно, дело было в том, что Саргон был ещё совсем ребёнком. Возможно, в том, что он был болен. Да и было ли это важно?.. Для Наримана — нисколько.

— Всё когда-нибудь станет твоим… — шепчет князь, обнимая сына. — Всё — я завоюю Биориг. Я свергну Ярвиненов. Они поплатятся за то, что сделали с твоей матерью. За то, что они сделали с тобой…

Сказать легче, чем сделать, но Нариман уверен — когда-нибудь Ярвинены падут. Он сделает для этого всё, что только в его силах. И даже больше. В конце концов, когда он подбирался к Сизому кургану, он тоже сделал больше, чем мог. В этот раз добиться цели будет лишь немного труднее. Но Нариман справиться. Он всегда справляется.

Рядом с потрескивающим камином хочется спать. Особенно после трудного дня, когда пришлось столкнуться с рядом — как всегда — едва ли решаемых проблем. Особенно после хмурой рожи Колина, что раздражала неимоверно, пусть князь и не имел права об этом говорить и, пожалуй, даже думать. Всё же, его старший дружинник никогда не был глуп, пусть и никогда не отличался любознательностью.

— Правда, что для того, чтобы стать нойоном, я должен буду два года путешествовать? — спрашивает Саргон тихо и серьёзно, так, что князь едва ли сразу понимает, что сын говорит с ним на самом деле, а не в мыслях. — Гвала сказал мне, что вы забрали его с собой, когда на несколько недель вернулись домой.

Я прикажу выпороть Гвалу, если он до сих пор не умеет держать язык за зубами, хочется сказать Нариману. Слуги не должны говорить и делать больше, чем приказано. Слуги не должны рассказывать больному ребёнку о том, чего он уж точно не сможет сделать. Слуги не должны соблазнять больного, впечатлительного мальчишку рассказами о дальних странствиях. Неужели, сам князь не рассказал бы своему сыну всего, если бы не считал, что это может ему как-то навредить?.. Саргон любопытен и наивен — верит в те сказки, что рассказывает ему старая нянька. Но можно ли его винить, если в свои четырнадцать лет он едва ли много раз покидал пределы стен замка?..

На Юге такой обычай существовал, но Нариман никогда не считал его таким уж необходимым. Хотя было весело. Весело мчаться по заснеженной пустыне, заходить в таверны, о которых его мать и слышать бы не хотела. Однако Нариман всегда обладал отменным здоровьем. Он был крепким, здоровым малым, от которого семья предпочла бы поскорее избавиться. Он никогда не болел на протяжении всей своей жизни — разве что ветряной оспой в три года.

Но Саргон не сможет пережить это путешествие, если, конечно, доживёт до него. Даже в довольно тёплой части замка — он всё равно вечно болел. Все старания лекарей были напрасными… Ничего не помогало. Мальчишка продолжал болеть. И вряд ли что-либо было способно это исправить.

— Тебе необязательно становиться нойоном, ты можешь быть князем! — Нариман прижимает его к себе крепче. — Здесь все величают меня князем, а князем можно стать и без этих глупых традиций.

Саргон молчит. Лишь крепче прижимается к отцу, и Нариман, пожалуй, чувствовал бы себя намного спокойнее, если бы не чувствовал в движениях сына какой-то мрачной решимости, что была знакома ему, определённо знакома из собственного характера. Саргон ничего не говорит. Не спорит, как спорил сам князь со своим отцом — с матерью, с дядями, с северными графами, со всем миром. Он молчит, не возражает, не пытается умолять и не говорит больше ничего, что могло бы переубедить его отца, но Нариман понимает, что Саргон всё равно всё сделает по-своему… Саргон поступит точно так же, как сам князь поступил бы. Если, конечно, доживёт до этого дня.

Шансы дожить хотя бы до праздника неба — то был старинный праздник, один из тех оставшихся с лучших времён традиций, особенно почитавшийся в давно разрушенном Авер-Кайи — у Саргона невелики. Старый лекарь всегда говорил, что мальчику, возможно, стало бы намного лучше, если бы наступила весна. Нариман от кого-то слышал, что старик этот ещё застал то время, когда светило солнце и зима не была вечной… А ещё, слышал, что именно из-за Ярвиненов солнце и погасло. И Нариман не прочь был бы проверить, не будет ли таять многолетний снежный покров, если заставить ледяных охотников гореть и захлёбываться собственной кровью.

Он сделает это. Даже если для этого придётся заманить охотников на Курган и обрушить на них стены Изенберга.

========== I. Глава восьмая. Предначертанное. ==========

За всю её болезнь Киндеирн Астарн ни разу не пришёл к ней….

За все три месяца, что она болела, «алый» генерал Интариофа ни разу не переступил порога спальни собственной жены.

Должно быть, решил не нарушать собственного покоя, не отрываться от чтения или охоты, не прерывать шумные пиры. Должно быть, решил не волновать лишний раз себя ненужным по его мнению зрелищем. Должно быть, решил, что всё обойдётся и эта «маленькая неприятность», как называл он любую простуду своей первой жены, скоро завершится, не оставив заметного следа.

Должно быть, не стоит слишком винить его в этом. У всех людей есть что-то, чего они стараются не делать ни при каких обстоятельствах. Каратель вот совершенно не умеет с кем-либо общаться нормально, по-дружески, забывая о своих обязанностях. Сонг вот ненавидит страх и тех, кто боится. Та девчонка Бет из отряда Драхомира вот ужасно не любила розы. Сам Мир как-либо объяснить эту её нелюбовь к этим цветам не мог.

Киндеирн всегда говорил сыну, что не любит больных людей. Он всегда говорил, что не любит что-то, что выбивается из привычной ему картины мира, не любит слабость в людях — душевную и физическую. Он привык властвовать, привык править, чувствовать свою силу… Ему некогда страдать или даже видеть чужие страдания. Ему всегда некогда, у него всегда находятся дела более важные и неотложные. В жизни алого генерала Интариофа не бывает — почти — ничего непредвиденного. Он не любит сюрпризы и привык контролировать всё на свете. Наверное, именно поэтому Киндеирн и сам не любил болеть, и ненавидел видеть в таком состоянии других.

Известие о болезни матери застигло Драхомира на пути в Гердшвейг — крепость, которая была закреплена за Гарольдом. В первые пару лет после начала обучения, Мир жутко не любил любые из крепостей, что не были закреплены за его отцом. Они казались ему тусклыми и слишком странными. В них не ощущалось той величественной монументальности, которая была привычна мальчику с самого детства.

Когда леди Мария только заболела, казалось, что ничего серьёзного не происходит — что всё будет, как и всегда. Она была слаба здоровьем, и любой из Астарнов это знал. Леди Мария часто болела, часто лежала в постели — особенно в последнее время. И сначала даже Драхомир не мог представить, что возможен такой исход.

Она — леди Мария — любила красивую музыку. И стихи. Очень любила стихи. И танцы, и картины, и изящную архитектуру. И покровительствовала почти всем менестрелям, что приходили искать у неё милости и пристанища. И помогала практически каждому художнику, что приходил к Астарнам. И защищала от гнева своего мужа любого, кого считала несправедливо обвинённым. Первая жена Киндеирна не любит сидеть без дела и постоянно что-то читала, что-то мастерила, что-то писала… А кроме того, есть ли в Интариофе сенатор более уважаемый, чем эта женщина?.. Есть ли в Интариофе женщина более чистая и добрая, более справедливая и приниципиальная, более потрясающая и необыкновенная?.. Драхомир не привык носить какие-либо рубашки, кроме вышитых ею. И пусть его мачеха слишком хрупкого сложения и кажется совсем болезненной, Драхомир не привык видеть её бессильной, слабой, беспомощной… Он привык видеть женщину, которую зовёт матерью, несгибаемой и бесконечно сильной. Привык видеть её вечно прямую спину, настороженное и даже немного недовольное выражение на её лице, привык чувствовать в ней друга и опору. Он привык спрашивать у неё совета — как и у отца — во многих делах. Драхомир и представить себе не может, что будет делать, если она умрёт. Когда она умрёт…