Зелёная земля

через горы перепрыгивал,

через скорби перемахивал, -

так и жизнь прошла

третьего числа:

за неделькою неделька,

за куделькою куделька,

за прыжком прыжок…

Воротись, дружок:

там стоит твоя мечта непочатая,

там стоит твоя надёжа безнадёжная -

и свежи цветы пламён

с незапамятных времён,

ты возьми да собери себе букет

из минувших лет!

Ан, клубок-то всё катится, по глупости, -

он по сумеркам катится, по старости,

собираючи последние новости

и нанизывая новости на ниточку -

на кончик на самый.

Ветром несомый.

Гроза

Тут такое, значит, дело, что душа -

по ночному небу тучкою шурша -

ничего не понимает про себя,

только тихо повторяет про себя

имя золотое – слово пустое.

Полетели за крутой поворот,

где гроза растёт?

Где на ветке у грозы

три серебряных слезы:

первая – шуту,

вторая – королю,

а про третью утаю.

Вот и будет у нас праздник грозовой -

прямо на лету,

с дудочкой во рту,

пахнущий цветами и травой

и живой водой -

молодой.

А у дальнего, душа, у предела

стережёт тебя новое тело -

горькая омела:

белеет во тьме -

одна вечность на уме.

2003

ВАГАБОНД

…а ещё у него в тележке есть оранжевая подушка

с дыркой, величиной с улыбку, и следами случайных слёз:

никогда не узнать, кто плакал и оставил тут рыжий локон -

запятою такой волшебной: дескать, свидимся как-нибудь…

Ибо ставится запятая (в данном случае золотая)

там, где нету другого средства жизнь на этом не прерывать

и вернуться – к подушке с дыркой и к коротенькой ночи яркой,

и к коротенькой ноте горькой… – полугорькой: «Пока, дружок!»

А ещё у него в тележке недовыпитая бутылка,

где волнуется кока-кола, как обузданный океан, -

пузырится сухая пена и готовится Афродита

выходить на пустынный берег… Только берега не видать,

потому что стекло вспотело и ни зги не увидишь с тыла -

хоть невооруженным глазом, хоть биноклем вооружась:

шторм есть шторм – ведь такое дело: как богиня бы ни страдала,

но с рожденьем своим из пены ей придётся повременить!

А ещё у него в тележке есть смешная такая птица,

разглагольствующая вечно, со столичного прямотой, -

впрочем, всё об одном – о пиве, что такой не пристало паве

(о шампанском или ликёре – это, скажем, куда б ни шло)!

Но стоит она у калитки в расписной деревянной клетке

и своим раскатистым «Каррр(лсберг)» просто сводит народ с ума -

и народ, осторожно ёжась, постепенно приходит в ужас,

пока птица не произносит: «Между прочим, я Вас люблю».

А ещё у него в тележке забеременевшая кошка -

непосредственно рядом с птицей… что рискованно, может быть.

Кошке, правда, вот-вот котиться – так что ей не с руки коситься

на соседку… к тому же, кошка, между прочим, на поводке,

а потом, перед ней сосиска– соблазнительней, чем соседка,

но сосиска (как и соседка) ей приелась давным-давно…

Ах, в конце концов, сразу видно: кошка, в общем, живёт не бедно

и смирилась с болтливой птицей, потому что они друзья!

А ещё у него в тележке Копенгаген с его дворцами,

и с фонтанами, и с конями, и с драконами в чешуе -

и туристы на босу ногу ледяную глотают негу

из тяжёлых бокалов жёлтых под зонтами летних кафе,

а морской городской трамвайчик поднимает густые брызги -

и весёлые эти розги знойно хлещут по площадям,

где старушки в забавных шляпках через время плывут,

как в шлюпках,

со сноровкою мореходов уклоняясь от розг и брызг.

А ещё у него в тележке ослепительная надежда,

только вот на что – непонятно, и почти неважно на что:

у неё, у этой надежды, есть большие такие крылья,

хоть и сложенные, но всё же… их ведь можно и распустить!

И тогда – улететь отсюда (например, хоть к чертям собачьим)

вместе с кошкой, подушкой, птицей и бутылкой, уж если так:

Копенгаген зажав под мышкой – со старушками и дворцами

и со всем, что ему присуще…

да чего ж тогда улетать?

ЖАН ТАНГЛИ

I

Ну, во-первых, ходит поезд – в сущности, без передышки,

в сущности, без остановки – в сущности, как заведённый,

то есть во-вторых и в-третьих, то есть в-третьих и в-четвёртых:

ходит поезд, поезд, поезд… Но сейчас мы не об этом,

но сейчас мы об окошке, открывается над нами

в небесах одно окошко над железною дорогой,

открывается окошко – появляется кукушка

(неприятнейшая птица, пожилая и больная,

с очумелыми очами), чтоб сказать ку-ку и сдохнуть.

Но она не успевает ни сказать ку-ку, ни сдохнуть,

потому что в это время – в эту самую секунду!
–

две серебряные ложки сталкиваются в пространстве:

это, в общем-то, не ложки, а такие получашки -

и они одним ударом ставят точку на кукушке

и на всех её ку-ку.

II

Впрочем, вот что интересно: если эти получашки

ставят точку на кукушке, то они не ставят точки

на огромных шестерёнках, оживлённо шестерящих

в направлении не длинных, хоть отнюдь и не коротких

двух шестов, что устремили острия на шестигранник,

находящийся в покое (словно патриарх какой-то!).

Если же мы вдруг вглядимся в этот самый шестигранник,