Зелёная земля

не считая по этой причине её за страну.

Абдулла оставляет чалму дорогую свою:

там, на родине, некому будет похвастаться ею,

все погибли давно… правда, он уезжает с семьёю,

но с собой ничего не берёт.

Не берёт и семью.

Адбдулла собирает друзей, но друзья Абдуллы

не приходят: неблагоприятна погода чужая.

И тогда он им речь говорит: дескать, я уезжаю,

говорит Абдулла и сметает слезу со скулы.

И друзья понимают судьбы трепетанье самой

в этой речи его и присутствие тихого чуда,

раз который уж год Абдулла уезжает отсюда,

Абдулла уезжает домой со своею семьёй.

Санта

«Я жила здесь очень мало,

я жила здесь очень трудно, -

говорит красотка Санта

и стесняется акцента.
–

Я жила здесь очень мало,

ничего не понимала -

нет во мне такого дара:

дурой дура…»

«Не хотите ли на воздух?

Не хотите ли какао?
–

говорит красотка Санта

и стесняется акцента,

совершенно не по делу

опуская очи долу,

оправляя складку сари.
–

I am sorry!»

Полно, Санта, все мы дети,

все мы дети, все мы птицы:

не в начале было слово,

а в начале было сердце -

и тогда мы с небесами

золотыми голосами

говорили – помнишь, Санта?
–

совершенно без акцента!

Орнела Люсия

Надо было, наверно, отрезать

два-три слога, не слишком гордясь,

от «Орнела Люсия де Езус»:

для чего тебе всё это здесь -

под нахмуренными небесами,

где другая судьба не видна

и где просто непроизносимы

твои солнечные имена?

Но, весёлые губы кусая

и терзая словарик в руках,

представлялась Орнела Люсия

только так, а иначе – никак,

и одними глазами большими

говорила, что в эта страна

у меня оставалась лишь имя,

и я вечно ей буду верна…

Так она говорила, и ангел

тихо плакал у ней на плече -

крупный ангел, не вышедший рангом,

весь в камнях дорогих и в парче,

и доставленный к нам то ли SASom -

подхватившим его за крыла,

то ль нелицензионным Исусом,

проводившим его до угла.

Ли

Небосвод пуст, небосвод сер,

и не слышно музыки сфер,

да к тому же – эти глухие «эр»,

невозможно глухие «эр»!

Но зато – навалом воды и земли,

и гуськом идут корабли…

всё чудесно, Ли,

всё плекласно, Ли,

не голюй, дологой Ли!

Но зато – навалом еды и питья,

и житья… пусть и не бытья,

но зато – по низкому небу летя,

не сломаешь хребта, дитя!

Но зато вблизи – то же, что вдали,

и нарциссы не отцвели…

всё чудесно, Ли,

всё плекласно, Ли,

не голюй, дологой Ли!

А потом… тут кроны со всех сторон -

очень много весёлых крон,

соберёшь в карман их тяжёлый звон

и – домой: бароном барон!

Там давным-давно все сидят на мели,

а кто нет, те в землю легли:

всё чудесно… Ли?

всё плекласно… Ли?

Не голюй, дологой Ли!

А г н е ш к а

Есть у Агнешки книжка из Польши -

трудно читать без слёз.

И есть у Агнешки старенький Порше -

правда, без двух колёс.

Агнешка любит местного пана

по имени Серен Бек:

на усах у пана – морская пена,

и он неплохой человек.

Правда, он презирает Агнешку -

есть тут такой курьёз:

за её ужасную польскую книжку

и Порше без двух колёс.

Но, когда он пьян, тогда всё в порядке -

так уже случилось разок:

и у них возникли общие предки

и даже общий язык,

и пан Серен слушал польскую книжку,

почти не скрывая слёз,

и пан Серен даже катал Агнешку

на Порше без двух колёс.

Сильвана

«Ах, судьба меня, наверно, прозевала:

я сбежала придорожного межой», -

так рассказывала музыка Сильвана

о судьбе своей – практически чужой.

А судьба её стояла и смотрела -

без участья, хоть, пожалуй, и без зла -

как она своё ветшающее тело

над Европой, словно перышко, несла.

И судьба её качала головою:

дескать, с музыки-то нам какой же прок?
–

и давилась местной фразой горловою,

застревавшею гортани поперёк.

Так Сильвана всё летала и летала -

не задерживаясь, стало быть, нигде:

всё летала от квартала до квартала,

от одной своей звезды – к другой звезде:

из породы серенад или рапсодий,

без занятий, без семьи и без гнезда -

и её лишали всех земных пособий

раз в полгода… или чаще – как когда.

Мухаммед

Добродетели нет и греха нет -

и всему тут одна цена:

пятилетний цветок Мухаммед

понимает, что жизнь – война,

и пугает весь мир картинкой,

где сто бомб в облаках висят.

Самому ему – пять с полтинкой,

а глазам его – шестьдесят.

Так что мирной судьбы останки

не тревожат его уже:

на душе у него лишь танки,

одни танки лишь на душе.

И, как птица, снаряд порхает

над склонённою головой

и поёт ему: «Ах, Мухаммед,

почему ты ещё живой?»

И тогда с виноватым видом

он бросается к маме: мол,

я умею быть и убитым,

дайте только уткнусь в подол!