Земные наши заботы

среднем по району. Знал я и другие цифры: не на болотистых даже, а на

переувлажненных землях здесь и сегодня накашивают с гектара по 3—4 центнера

осоки, на здешних тощих нивах не без усилий получают всего по 10—15

центнеров зерна да по 60 центнеров картофеля. И все же сказал:

— Но летом это огромное болото, которое осушили, питало водой реку.

— Вода поступает в нее и сейчас. К тому же не в меньшем количестве. Не

меньше ее и на поле, потому что воду мы никуда не сбросили, лишь собрали

излишки в каналы, те излишки, которые были на поверхности Каналы перекрыли

шлюзами-регуляторами, чем и добились поддержания уровня грунтовых вод на

нужной глубине. Это и есть система двойного регулирования водного режима:

появился избыток влаги — открываем шлюзы на каналах и сбрасываем лишнюю воду

в речку. Нужно повысить уровень влаги в почве — закрываем шлюзы, тем самым

задерживаем отток грунтовых вод и создаем подпор на всем участке. Применяем

и орошение, но воду опять же не из реки берем, а накапливаемую в каналах,

ту, которая поступает в них по осушительным дренам. Словом, мы не разрушили

естественный механизм природы, а лишь усовершенствовали его. А чтобы поля не

затопляло паводком, мы оградили их от реки земляным валом, создали так

называемый польдер.

— А не проще ли было спрямить и углубить реку, как делают это в других

местах?

— Мы против такой простоты, против искусственного изменения естественного

русла реки. Спрями реку или углуби ее русло — и изменится течение, оно

ускорится, что повлечет за собой если не размыв дна и берегов, то ее

обмеление и оскудение.

Пожалуй, Иван Иванович прав: много, очень много на нашей земле

спрямленных речек, превращенных в канавы. Ни добрых чувств не вызывают они

ни светлых дум.

Между тем, о чем бы мы ни говорили одолевала меня беспокойная мысль: не

вижу на этом широком поле чего-то привычного, что обычно входит в пейзаж

участка, на котором поработали мелиораторы. Догадался! Не вижу пней, стволов

и сучьев выкорчеванных деревьев и сдвинутых бульдозерами в кучи и валы,

которые высятся на полях годами, десятилетиями Словно нерадивая хозяйка

наводила порядок в доме, подмела мусор да и оставила его посреди избы.

— И нигде у нас не увидите, — подтвердил Иван Иванович. — Потому что лес,

на каком бы участке осушаемого объекта он ни рос, мы не корчуем, а

сохраняем. Нельзя уничтожать красоту созданную природой...

Только теперь я увидел, что лес вдали вовсе не кромка поля, это небольшая

рощица вклинилась в него по песчаной гривке. Бульдозеры, экскаваторы,

скреперы при прокладке каналов и дрен обошли ее, хоть и заманчиво было

смахнуть под корень, что дало бы дополнительную площадь освоения, при этом

площадь легко добытую — корчевать лес на сухом взгорке куда легче, чем в

болоте копаться. Но проекты, подписанные Дорофеевым, запрещают это.

Подчеркнуть хочу, не слова, не призывы и увещевания, а проекты, которые для

строителей являются законом. Вот почему на Рязанщине ни на одном осушенном

поле не погублена даже малая рощица.

Смотрел я и вспоминал виденное на Смоленщине и во многих других областях.

Теснят, вырубают, корчуют лес: где ради спрямления границ, где ради

расширения пахотного клина, где ради «культуры» земледелия. Теснят, правда,

не государственные леса, а те, что колхозам приписаны.

— Природе дела нет, к какому ведомству приписана нами она, — возразил

Иван Иванович.

Это же я много раз говорил и своим собеседникам. Почти всегда они

соглашались: мол, зря сводим пусть и малые, но хорошие лесочки, что это

обедняет природу, да и полям пользы не приносит — нет леса, нет и преграды

ветру, зимой снег с полей уносит, а летом почву выдувает и сушит, хлеба

путает и по земле их стелет, причиняя урон урожаю. Однако все при этом

беспомощно разводили руками: что тут поделаешь, если в проекте так, а проект

не в районе разрабатывается, не в районе и утверждается.

— Не в районе, — согласился Иван Иванович. — Но, думается, ваших

собеседников тревожит эта мысль только во время разговора на эту тему. В

другое время их лишь объемы увлекают. Иначе нашли бы возможность повлиять на

проектировщиков.

Не знаю почему, по какому поводу разговор наш каким-то образом

переключился на одинокую березку, что в поле стояла. Это про нее сочинял

народ песни, с которыми не расставался человек ни на торжествах,— березка

олицетворяла любимую подругу, — ни в горе,— одинокая березка вместе с ним

грустила среди поля,— ни в дальних походах на чужбине, — то не березка, то

мать или жена издали виделась ему среди родимого поля, оборонить просила ее

и родину от врага, звала скорее вернуться в отчий край.

К ней, среди поля стоявшей, летели птицы — передохнуть. Она была желанным

ориентиром путнику и приютом хлеборобу — здесь, в ее тени, сядет перекусить,

если на ниве притомился, а перекусив, распластается навзничь, лицом к небу,

руки-ноги раскинув. Смотрит не насмотрится на бездонное небо, на облака

сквозь трепетную листву.

Она и думы, и нелегкий труд, и жизнь земледельца украшала... И край

родимый. Она шелестом листвы своей, своим одиночеством наполняла душу его и

радостью и тихой грустью. За эти чувства добрые он отвечал ей заботой, берег

от порчи сам и детей своих к тому приучал. А для острастки — вдруг

наставления забудутся — поверья про одинокую березку сочинил, наделив ее

силой, карающей всякого, кто топором на нее замахнется Должно быть, предки