Железный лев

— Сколько? — хрипло спросил он.

— Втрое к тому, что вы у меня украли. И мне нужен поименный список всех, кто был посвящен и оказывал вам содействие. Ну что вы так побледнели? Про Третье управление я знаю. Всех посвященных там тоже не забудьте.

— Но откуда?! — крикнул стряпчий.

Лев без раскачки ударил собеседника по носу, разбивая его.

— Ну же, друг мой, — обходительно пояснил граф, — я же сказал, что не люблю всех этих громких звуков. Мне вырвать клещами вам язык?

Виссарион Прокофьевич в ужасе сжал рот и зубы так, что чуть кожу не прокусил. Лев Николаевич же вежливо улыбнулся и продолжил:

— Вы совершили одну ошибку, дружище, — вежливо улыбнулся Лев Николаевич.

— Какую?

— Вы приняли меня за какого-то идиота.

Стряпчий промолчал.

Он не знал, что ответить.

Еще тогда, во время записи стенограммы, он почувствовал, что «этот мальчик» не такой, как все… что он странный и даже, быть может, опасный. Теперь же его мозг лихорадочно соображал — как выкрутится из этой ужасной ситуации и спастись от этого чудовища. Именно чудовища… а иначе он Льва не воспринимал здесь и сейчас.

— Очень знакомый взгляд, — усмехнулся граф. — Вы в одном тихом, уютном месте. Вокруг — ни одной чужой души. Будете кричать — никто не услышит. Даже если вы попробуете сбежать — вас поймают.

— Вы не человек! — прошипел Виссарион Прокофьевич.

— Это вопрос или утверждение?

— Как я тут оказался?

— Вот вы снова меня приняли за какого-то идиота. — улыбнулся Лев.

— Эти проститутки!

Толстой подошел к горелке и, несколько раз качнув меха, поднял паяльник.

— Кажется, он уже нормально разогрелся. Не находите?

— Нет-нет-нет…

— Думаете? Возможно, определенный смысл в ваших словах есть. При белом калении прижигание происходит быстрее.

— Чудовище!

— Вы обокрали сироту, а чудовище я? Ай-ай-ай… Это у нас что? Разве не лицемерие, то есть, ложь? Обожаю этот грех… — смакуя произнес Лев Николаевич и облизнул губы.

— Кто вы?!

— Виссарион Прокофьевич, ну что вы как ребенок?

— Что вы хотите? Я отдам все, кроме души.

— Своей души, полагаю? Ведь так? А если я попрошу душу вашего ребенка? — спросил Лев с совершенно равнодушным, даже скорее скучающим лицом.

Стряпчий побледнел. Покрылся пятнами. И хриплым голосом спросил:

— Назовите цену! Все что угодно!

— Даже душу? Впрочем, не мучайтесь, мне ваша душа не нужна. Она ничего не стоит, ибо ничтожная. — усмехнулся граф. — Меня всегда удивляли люди, которые думали, будто кому-то вообще далась их жалкая душонка. Тем более, чтобы за нею бегать.

— Втрое заплачу! Списки все предоставлю! Все-все расскажу!

— Втрое — это было до того, как вы повысили на меня голос. — произнес Толстой, грустно рассматривая инструменты на столе. — Теперь впятеро.

— Но где я найду такие деньги?! — прохрипел обалдевший стряпчий.

— А это мои заботы? Продайте все, что сможете продать. Займите. Украдите. В конце концов, вы не маленький. Разберетесь, если захотите жить.

— Согласен. — чуть было не выкрикнул Виссарион Лебяжкин, заметив с ужасом, как у Льва Николаевича глаза прищурились.

— Допустим. Но отпустить просто так я вас не могу.

Произнес граф и открыл кофр, стоящий в уголке.

Достал оттуда небольшое тавро. Можно сказать, даже деликатное. И положил его в огонь горелки, вместо паяльника.

— Сейчас я поставлю на вас метку. Она совершенно безопасна. Вы сможете ходить с ней в церковь и даже исповедоваться. Но с ней я всегда буду знать, где вы находитесь. Куда бы ни забились. Впрочем, не только я. — произнес он и ловким движением подхватив кляп, загнал его обратно в рот. А потом затянул. — Не люблю шум.

Дальше он оголил плечо стряпчего. И взяв раскаленный тавро, поставил ему маленький значок «biohazard».

Ну и прижег спиртом. Для дезинфекции.

— С этим закончили… Это — чтобы всегда вас найти. Но вы же понимаете, что бегать за вами я не стану. Нет. У меня масса других полезных дел и совсем иные цели. Поэтому я сделаю вам сейчас один укол. Очень болезненный. Очень. Быть может, вы на время даже ослепнете. Но потом отпустит… наверное, — усмехнулся Лев.

— М-м-м-м, — отчаянно замычал стряпчий, задергав ножками.

— А? Ничего особенного там нет. Просто эстус.

С этими словами граф начал возиться со шприцем и пузырьком.

Последний он специально сделал довольно хитрым образом. Поместил внутрь небольшую колбу с нужным веществом, а пространство между заполнил жидкой краской с люминофором. Из-за чего пузырек в тени стола вяло, но засветился, пугая стряпчего самым отчаянным образом. Лев же деловито набрал раствора[1] в металлический шприц и повернулся к Виссариону Прокофьевичу.

— Ну же. Ничего не бойтесь. Сейчас я вколю вам эстус. Вам будет плохо, потом полегчает. Но место укола заживать станет скверно. Примерно через три месяца этот состав вами усвоится, начав необратимые превращения медленные и очень болезненные. И вы, друг мой, обретете непередаваемый запах, который смогут учуять только гончие Анубиса. Они, знаете ли, не любят, когда неупокоенные мертвецы бродят по земле. Это ведь непорядок. А вы станете пахнуть в духовном плане именно так, потому как начнете превращение…

Лев еще что-то говорил, Виссариона же «колбасило».

Он был в ужасе, близким к отчаянию. Еще раз описался, а потом и обкакался. Дергался так, что деревяшки трещали, а ремни скрипели. Но привязан был очень крепко к специально изготовленному монументальному просто дубовому стулу, да и кричать не мог.

— И да, последний инструктаж. Если вы будете болтать, то я вас найду… или не я, что еще страшнее. — постучал кончиком шприца он по свеженькому тавру. — Это символ Хозяйки пепла. Так что, если совершите самоубийство или вас убьют — уйти за кромку не получится — вашу душу будут ждать. Когда выполните то, что обещали, я дам вам лекарство. Пилюли, которые будете пить в строгом порядке. Выполните все как надо — будете жить. С каждым годом усиливая свой шанс на спасение. Обычно срок очищения души от этого клейма порядка десяти лет…

Произнес граф и уколол бьющегося в припадке человека.

Стряпчий отрубился.

Даже всю порцию инъекции ввести не потребовалось в мышцу. Видимо, как стало жутко жечь, так он и поплыл на почве самовнушения.

Лев надел на его голову мешок и вышел наружу, где стоял бледный как полотно Федор Кузьмич. И молча ему кивнул, дескать, начинай. По предварительному уговору разговаривать было нельзя. Мало ли это Виссарион Прокофьевич все слышит и лишь притворяется?