Железный лев
Шрифт:
— Однако! — ахнули присутствующие.
— Я же вам говорю, он вряд ли будет с нами сотрудничать.
— Но разве его не гнетут эти душители свобод и воры?
— Как вам сказать, друзья… — задумчиво произнес Виссарион Прокофьевич. — Лев Николаевич считает, что всех патриотов нашего Отечества, вышедших против Николая Палкина на Сенатскую площадь, следовало бы повесить или даже колесовать.
— Кхм… — поперхнулся Станкевич, а остальные обалдело уставились на говорящего.
— Но почему?! — воскликнул Герцен.
— Он считает, что первое и базовое право любой власти —
— Вот прямо так и говорил? — удивился Хомяков.
— Так и говорил. И уж будьте уверены — он не шутил. От него пахнет кровью. Слышали, как он голыми руками избил до беспамятства четверых разбойников, которых к нему подослали с дубинками? Зря.
— Какой же он… — скривился Станкевич.
— Какой? — спросил Герцен.
— Лев Николаевич попросту лишен сердца, — усмехнулся Виссарион Павлович. — По его же собственным словам.
— И как это понимать?
Ну стряпчий и пересказал им уже набиравшую популярность в консервативных кругах тезу про юность, сердце, разум и либерализм с социализмом.
— Однако! — немало удивился и даже в чем-то разозлился Станкевич. — Неужели он так думает?
— Он как-то объясняет это высказывание? — нахмурился Герцен. — У него есть для него основания?
— На его взгляд — да. Он считает, что с годами человек отходит от возвышенных форм идеализма. Он становится материальным, приземленным и в чем-то даже черствым. А все потому, что, волей-неволей сталкиваясь с тем, как устраиваются дела на самом деле, не находя в них ни капли того светлого, что обычно движет идеализмом… он словно бы трезвеет…
Так и беседовали.
Виссарион Прокофьевич давно посещал эти встречи, хоть и нерегулярно. Интересно, но как-то все по-детски. Однако после вербовки его в третьем отделении, он получил новый смысл для этих визитов. Ему нравилось тешить свое самолюбие, тем, что он в состоянии любого из этих болтунов бросить в жернова империи…
— Получается, что он молодой старик? Невероятно! — резюмировал Хомяков.
— С таким, действительно, нам не по пути, — согласно кивнув, добавил Герцен.
— Что-то не сходится, — произнес Огарев. — Он очень активен и деятелен. Старики же напротив — их едва ли можно расшевелить.
— Пожалуй, — кивнул Герцен, которому совсем не понравился ход беседы, задаваемый их старым знакомым. — А чем он живет? Что в его жизни выступает путеводной звездой?
— Живет он наукой и здравомыслием. Ну и всякими промыслами деловыми. Слышали о кондомах «Парламент»?
— Кто же не слышал об этой мерзопакостной шутке?! — взвился Станкевич.
— Это он их делает.
— ЧТО?! — ахнули все присутствующие.
— И новый фасон корсетов, набирающий моду в Санкт-Петербурге, тоже им придуман. И женские прокладки тех дней, что они истекают кровью. И булавки застегивающиеся.
И краска водостойкая да быстросохнущая.— Ого! Так это все он?
— А то, как же? Лев Николаевич собственной персоной. Для него ведь статьи — баловство. Он их даже не пишет — беседы проводит, помогает с расчетами, но далек от написания. Ему ближе дело. Об обществе его, я полагаю, вы слышали?
— Это которое называется Добровольным обществом содействия атлетики армии и флота, под которое месяц назад в Москве лотерею проводили?
— Оно самое. И будьте покойны — он там готовит тех еще псов режима. Не только кровожадных, но сильных, безжалостных — настоящих волкодавов, каковым от природы он и сам является.
— Мне кажется, что нарочито сгущаете краски.
— Я? Отнюдь. Я же веду его дела и много о нем знаю. Будьте уверен — этот юноша настоящий хищник. Признаться, я сам его побаиваюсь.
— Вот вы говорите, что он живет наукой. А что его интересует? — спросил Хомяков, меня акцент беседы.
— Всякое. — уклончиво ответил Виссарион Прокофьевич. — Он владельца книжной лавки при Казанском университете совершенно замучил. Тот словно его личный библиотекарь.
— Не понимаю, как в одном человеке может уживаться такая страсть к наукам и такая реакционность.
Стряпчий лишь пожал плечами.
— А что он думает о моих идеях? — подавшись вперед, спросил Хомяков. — Он слышал о них? О славянофильстве.
— Я рассказывал.
— И как он их воспринял?
— Заявил, что это все мышиная возня. И что начинать надобно славянофильство с создания межславянского языка и придумывания того, как увязать славянские народы экономически в единый узел. В противном случае подобные игры суть баловство. Благостное, но бесполезное.
— Что, простите? — не понял Алексей Степанович. — Какого языка?
— Межславянского[1]. Он видит его словно комиссионное изделие, собранного на основе наиболее частотной лексики, взятой из всех славянских языках. Максимально простой и максимально понятный всем славянам и тем, кто говорит на их языках…
Присутствующие замолчали.
Переглянулись.
— А экономические связи? Они то тут зачем?
— Я тоже его о том спросил. И он у меня встречно поинтересовался: а зачем славянам славянофильство? Впрочем, он не видит никакой возможности на этот вопрос ответить. Прежде всего из-за польской шляхты, которая совершенно не способна с кем-то уживаться…
Еще поговорили, но недолго, так как слишком шокирующей оказалось информация об этом молодом человеке.
Разошлись.
Стряпчий натурально светился, уезжая.
Редко случалось, чтобы он НАСТОЛЬКО плотно находился в фокусе всеобщего внимания. Да и подразнить этих мыслителей ему было приятно. Кабинетных, без всякого сомнения. Однако все оказалось не так просто, и провокатор слишком увлекся самолюбованием…
— Мне кажется, что Виссарион Прокофьевич что-то скрывает… — тихо произнес Огарев, сидя в медленно едущей коляске.
— Красуется?
— И это тоже. Но вам ведь тоже показалось, что с ним что-то не то?