Жемчужница

Тики затаил дыхание на секунду — и мягко ответил ей, касаясь едва ощутимо кончиком языка ее неба и щекоча его. Алана подалась вперед, навстречу этому поцелую, и столкнулась с ним языками, тут же чувствуя, как ее буквально прошивает огнем и прижимаясь к груди мужчины крепче.

Сейчас, именно сейчас, ей ужасно захотелось вернуться в тот день, когда она спросила у Тики, красива ли она и можно ли в нее влюбиться. Когда они сидели перед зеркалом, и Микк обнимал ее, ласково касаясь обнаженной кожи.

Интересно, тогда он любил ее? И если так, как у него вообще хватило выдержки каждый день ее перевязывать — и смотреть?

Хотя тогда… тогда Тики на нее не смотрел. Он не смотрел на нее, пока Алана сама у него не спросила, как она… хорошо ли она выглядит. А потом его взгляд начал ее обжигать.

И сейчас Тики… он был почти таким, как и в то утро. Но тогда он изучал ее отражение в зеркале, вдумчивый, но какой-то слегка потерянный, а сейчас он столь же сосредоточенно изучал ее рот.

В конце концов они улеглись на лежак, и мужчина навис над ней, сияющий в свете свечи и похожий на какого-то древнего духа. И — очень ласковый.

Настолько ласковый, что Алана даже не могла припомнить, был ли с ней хоть кто-нибудь также ласков.

Тики мягко ей улыбнулся, касаясь губами шеи, припадая на мгновение к лихорадочно бьющейся жилке, целуя линию подбородка, с какой-то тянущей, ужасно возбуждающей леностью одаривая поцелуями кожу, и вдруг выдохнул на ухо горячим шепотом:

— Главное сейчас — не разбудить Изу.

Девушка поперхнулась, кидая на мальчика, лежащего к ним спиной и спокойно спящего, вороватый взгляд, и дикими глазами уставилась на лукаво улыбающегося Микка.

— Извращенец! — пискнула она как можно тише, чувствуя, как мужские руки легко касаются её боков, как его пальцы медленно выводят узоры на бедрах поверх тонкого платья и как ей ужасно хочется, что мужчина прикоснулся к самой коже, к обнаженной, ничем не скрытой коже. Как на корабле, когда перевязывал каждый день, когда ласкал ей, сам того не понимая.

Тики приподнял бровь в притворном удивлении и хитро протянул:

— О, госпожа русалка знает и такие словечки.

Алана возмущённо надулась, пихая его кулаком в грудь и ловя ртом смешок, и потянулась к нему, вновь оставляя неловкий поцелуй на губах. Тот счастливо рассмеялся ей в волосы, укладываясь рядом, подминая девушку под себя, обнимая так крепко, словно боялся отпускать, и, поцеловав в ямочку под ухом и вызвав крупную дрожь по всему телу, пожелал спокойной ночи, оставляя Алану со странным чувством острой неудовлетворённости.

Но с другой стороны, ей казалось, что того, что произошло сейчас, было вполне достаточно. А потому девушка счастливо вздохнула, глупо улыбнувшись и прижав сонно простонавшего Изу к своей груди, и через несколько минут уснула, неожиданно уставшая и уморённая за день.

========== Первый прилив ==========

Мана чувствовал себя потерянным котёнком, который только-только раскрыл глаза.

Он, на самом деле, редко ощущал себя так, потому что всегда знал, чего хотел и что ему нужно, но сейчас казалось — всё, что когда-либо было известно ему, вдруг всполошилось и перевернулось с ног на голову. И это даже не наконец принявшие свои чувства друг к другу Алана с Тики, и даже не внезапно образовавшийся русалочий древний храм на тропе, которая была исследована вдоль и поперёк, и даже, будь всё не ладно, не осознание, что Неа его любит, как должен был бы любить жену.

Виной этому ужасному ощущению потерянности было то, что брат его игнорировал.

Впервые. Впервые за всю их жизнь близнец ничего не говорил, не обращал на него внимания, не был рядом. Не было его тёплого дыхания, мимолётных ласковых касаний и добродушных улыбок. Не было самого его рядом.

И Мана умом понимал, что это хорошо. Неа наконец понял, что его чувства неправильны, что они были настоящей болезнью, что от них нужно было избавиться, но сердце ныло, болело, обливалось кровью.

Мана же тоже был болен. Тем же самым болен — оттого, наверное, что они были близнецами.

Неужели брат теперь даже не посмотрит в его сторону? Неужели больше не будет его тёплых объятий и ехидных подкалываний? Не будет его опеки и приятной заботы, которая когда-то казалось удушающей?

Мана горестно вздохнул, закусывая губу, стараясь избавиться от мыслей, и взглянул на шатёр, куда с несколько минут назад ушёл Тики со своим маленьким дружным семейством.

Ему самому предстояло ночевать в одном шатре с Неа, и если честно, мужчина даже успел подумать о том, чтобы малодушно попроситься к Книгочею и Дику (Лави, Лави, запомни уже). И — успел передумать, потому что тогда точно поведет себя как самый обычный трус. А трусом быть не хотелось. Пусть слабый, пусть болезненный — но он сможет это перенести.

Или нет, кто знает.

Неа широко зевнул в сложенные ковшиком ладони и смачно захрустел затекшими суставами, выгибая спину так соблазнительно, что не смотреть было нельзя.

Мана закусил губу.

Это походило бы на заговор, если честно, не знай мужчина своего близнеца как облупленного. Но проблема как раз состояла в том, что он знал, и сам Неа до такого вряд ли додумался бы. Ему бы элементарно не хватило выдержки.

Может, все это был действительно пьяный треп, и к утру Неа просто недостаточно протрезвел? Но даже если так, его нынешнего молчания это не объясняет. Да и потом… Неа ведь говорил с ним. Желал доброго утра и приятного аппетита, изредка перекидывался какими-то фразами и… и все.

Он не позволял себе прикасаться — даже просто хлопать по плечу или поддерживать под локоть в случае чего. Он не позволял себе сидеть слишком близко — как было раньше, когда они притирались друг к другу, и Мана млел от его тепла, сам себе боясь в этом признаться.

Неа просто в одночасье перестал быть с ним. Перестал принадлежать ему.

Потому что… если смотреть правде в глаза — Неа отдавал себя Мане полностью и целиком. Со всеми своими вспышками гнева, хитрющими взглядами, похабными шутками, насмешливыми улыбками и теплыми руками. И это было куда тяжелее пережить, чем Мана себе представлял раньше.

Он бы даже подумал, что это Тики подговорил близнеца, но тот совершенно не выказывал никаких признаков неприязни. Он, казалось, был полностью поглощен Аланой.

На самом деле, Мана был рад, что брат наконец разобрался в своих отношениях с русалкой, потому что до сегодняшнего утра он ходил как в воду опущенный и напоминающий этим побитого пса, который видел перед собой кусок мяса, но никак не мог его схватить и утащить к себе в конуру.

Но эта радость меркла на фоне той всеобъемлющей тревоги, того волнения, что буквально потопили в себе мужчину — Неа в мгновение ока превратился из самого родного, самого близкого в кого-то далёкого, кого-то, кто даже не обращал на него внимания.

И это убивало.

Мана, поджав губы, проследил, как близнец, безразлично обведя пространство взглядом и доброжелательно пожелав спокойной ночи всем, кто был рядом с костром, медленно зашёл в шатёр, и подавил в себе желание броситься за ним следом.

Он не понимал своего состояния. Он же всё сделал правильно! То, что Мана назвал чувства близнеца болезнью, было правильно! То, что он заперся от него, спрятался, чтобы не провоцировать, тоже было правильно! И то, что отказался от собственных чувств, тем более!