Жемчужница

Может быть, оно так и было?..

Девушка ощутила, как губы просто невольно растягивает улыбка, потянула малыша к себе.

Если… если в сознании Изу они с Тики — семья, то она… она же мать, верно?

Как же давно Алана хотела стать матерью. Кажется, еще до смерти сестер и братьев, до этого холодного молчания длиной в четыреста лет.

Изу засмеялся снова, целуя ее в щеку, с потом потянулся к Тики, проделывая с ним то же, и угнездился ровно между ними, теплый и радостный, похожий чем-то на одну из тех любопытных птичек, что сегодня выглядывали из крон деревьев, пока они ехали. Зазевался малыш, правда, быстро. Устроился поудобнее, улегшись на спину (явно не знал, на какой бок ему повернуться, чтобы видеть и Тики, и Алану), и попросил спеть ему что-нибудь. Это было, пожалуй, что-то вроде ежевечернего ритуала. Или сказка, или песня. И Тики рассказывал сказки, а Алана пела.

Так произошло и на этот раз.

Изу явно был впечатлён песнями, что она исполняла несколько дней назад, и девушка просто не смогла отказать, чувствуя себя непередаваемо счастливо, потому что раньше ей приходилось петь только когда одиночество окружало подобно плотному туману. А оно окружало постоянно. Но за время путешествия Алана раскрыла рот для песни лишь раз: чтобы спасти корабль от бушующих Сциллы и Харибды, а потом внезапно появившаяся арфа на фестивале, такая же внезапная колыбельная — и петь стало намного легче.

Потому что они стали не символом одиночества и надвигающегося безумия, а символом любви и счастья.

Изу заворожённо слушал о том, как восходит и заходит солнце и как под его живительными лучами скачут по полям огненные кони — имперская колыбельная, которую однажды тянула Элайза трескучим голосом, и спустя несколько минут заснул, спокойный и благостный, такой прекрасный в своей радости, что хотелось до дрожи в коленях обнять его и одарить лаской.

— По-моему, ты была бы прекрасной матерью, — улыбнулся Тики, когда заворочавшийся вскоре во сне Изу повернулся на живот, и Алана радостно засмеялась, скользнув пальцами мальчику в волосы.

— Только в том, что касается песен, пожалуй, — заметила она, качнув головой. — Я же…

— Все хорошо, — Микк хмыкнул и потянул ее к себе, мягко перетаскивая на свой лежак и стараясь не задевать ребенка. — Иди ко мне.

Алана прижалась к нему, мелко дрожа в предвкушении чего-то… неясного. Того самого, чего ждала все это время. Тики ведь… он же ведь…

Мужчина ласково погладил ее по бедру, задрав вверх юбку платья, и она шумно выдохнула, крепко обнимая его за шею и утыкаясь носом в щеку.

О океан, как же хорошо, как же ей давно не было так хорошо. Наверное, никогда.

…но Тики же ничего не получает взамен. Он же не… не почувствует того же, что она, если она коснется его ног (а она будет касаться, хотя бы чтобы удовлетворить свои… свои желания).

Микк наклонился, чуть отстраняя девушку от себя, и мазнул губами по ее щеке, медленно сползая на подбородок и ниже. Чуть прикусил, втянул кожу в рот — и тут же отпустил, мягко целуя и словно прося прощения за свои порывы.

Которые Алане нравились. Настолько, что она снова ощутила, как внизу живота собирается тянущее возбуждение. Неужели так будет каждый раз? Она же…

— Я… могу поцеловать тебя?.. — голос Тики звучал тихо и хрипло.

Так, словно он ужасно хотел сделать это, но боялся. Но чего он боялся? Алана не понимала.

— Это напоминает мне другой твой вопрос, если честно, — неловко хохотнула она и, коснувшись носом его щеки, выдохнула: — Конечно, можно, я же…

Но Тики замотал головой, прерывая её, и девушка понимающе нахмурилась, чувствуя, как тревога напополам с истомой затапливают грудь.

— Это будет… немного другой поцелуй, Алана, — серьёзно прошептал мужчина, сглотнув, и она, вдруг всё осознав, моментально раскраснелась. Так вот оно что. Он боялся за неё. — Если ты оттолкнёшь меня, я не… — Тики удивлённо замолк, когда девушка, ощущая себя такой окрылённой и лёгкой, прикоснулась пальцем к его губам, призывая остановиться.

Улыбка сама собой появилась на лице, потому что Микк волновался за неё, тревожился, что сделает больно, что, видимо, напомнит про отрезанные плавники, про Шана и Роца, про то, как её отвратительно трогали, но Алана и не забывала об этом никогда — она сравнивала. Сравнивала с ласковыми прикосновениями Тики, с его объятиями и мягкими поцелуями, его взглядами и порывами, и понимала, что её Тики (её, её, только её) был самым лучшим и самым прекрасным.

…только его уверенность, что Алана была ни на что не способной нежной барышней, иногда раздражала.

— Просто поцелуй меня наконец, — со смешком выдохнула девушка ему в губы и смущённо добавила спустя несколько секунд: — Хочу этого весь день.

И Тики повиновался. Прижал ее к себе (горячее крепкое тело, греющее ее пальцы) и проник ладонью под жакет, лаская голую кожу и заставляя шумно дышать. Он ласкал лопатки, поясницу, шею, задирая одежду все сильнее, — и шрам.

Шрам был еще очень чувствительным, несмотря на то, что уже успел молитвами Миранды зарубцеваться, и это было настолько потрясающе, что Алана ощутила себя какой-то… даже не хрупкой, а тающей. Она таяла под руками Тики, лицо которого — восторженно-влюбленное и невообразимо красивое в своей мягкости — освещала одна-единственная свеча.

А ведь он ее еще даже не поцеловал.

Тики словно прочел ее мысли. Он тихо засмеялся, словно не смог сдержаться, и заскользил цепочкой поцелуев по ее подбородку, вскоре накрывая ртом приоткрытые губы и прикусывая их. Алана зажмурилась, цепляясь за его плечи (и подозревая, что так теперь будет всегда, потому что Тики… он…), и впустила его язык в свой рот.

И — застонала, на секунду отстраняясь и прерывисто дыша.

Шан ее целовал не так. Он был груб до тошноты, и откусить ему язык было стихийным порывом — как видно верным.

Тики… он был другим. Ему хотелось отдаться прямо здесь и сейчас, не сходя с места. Подарить себя всю, целиком.

Мужчина выдохнул, жмурясь и явно жалея о том, что решился на это, и прижал ее к себе.

— Прости, я… я просто так хочу… я не должен был этого делать.

Алана глухо рассмеялась, ругая себя за свою задумчивость и желание всё исследовать-сравнивать, и замотала головой, заглядывая мужчине в глаза. Два золотых солнца. Даже сейчас — в полутьме шатра, в свете лишь одной жалкой свечи — они сияли так ярко, что, казалось, можно окунуться в их свечение как в тёплое озеро.

И душа его — мятежная душа, запертая в грудной клетке и будто бы вечно желающая сбежать оттуда — сверкала, грела, но уже не обжигала. Уже не казалась опасной.

Алана потянулась к губам Тики, посчитав, что довольно слов и мыслей — потому что это для неё все было новым и неизведанным, это она горела желанием узнать как можно больше и запечатлеть в памяти все, что попадалось на пути, это она не обращала внимания на время, но сам-то Микк был порывистым человеком, который ловил каждый момент, каждую минуту за хвост, — и поцеловала, призывно приоткрывая рот и смущаясь своих неловких неумелых движений.