Жемчужница

После того, как Книжник рассказал про древний храм, спрятанный среди водопадов в горах, Тики с Неа тут же согласились свернуть, загоревшись этой идеей, потому то никаких храмов на той тропе никогда не видели, хоть и срезали до Столицы по ней частенько, и Алана сейчас наслаждалась этой поездкой, полностью погружённая в атмосферу леса. На основном тракте этого ощущения не было — ощущения единения с природой, там не было слышно пения птиц так, словно они чирикают у тебя на плече, там не пахло так, будто травы расстилаются прямо у тебя на руках, там не было оглушающей свободы в груди — лишь порыв свободного ветерка. Она ощущала счастье, то самое счастье, когда оказываешься в объятиях своего Отца, своего господина; ей казалось, что ещё немного — и на шее затрепещут жабры, норовя поглотить как можно больше чистого вкусного кислорода.

Если и Элайза чувствовала всё это, то Алана вполне понимала, почему она предпочла океану с его глубинами и тишиной землю, которая приветливо обдавала путников своим тёплым лесным дыханием.

Хотя теперь у нее была возможность поехать в повозке с Книгочеем, девушка выбрала оставаться на лошади. Не потому, что кобыла за эту неделю стала ей как родная, конечно же, а потому что сидя верхом можно было облокотиться спиной на грудь Тики и чувствовать, как иногда он невесомо целует в волосы. Мужчина делал так и раньше, но до этого утра его жест был просто… просто чем-то вроде той ласки, которую он выказывал по отношению к Изу. Однако теперь… теперь, когда все между ними было… иначе, само это прикосновение можно тоже было трактовать по-иному. Наверное, как… как этакий жест сдержанной нежности?

— Ой, а кто это там? — сбивая Алану с мысли, Изу привстал в седле (и как только умудрился, если ему было даже некуда поставить ноги?) и указал их маленькой процессии, идущей чуть вперед каравана, на мелькнувшую серую шерстку, тут же скрывшуюся в кустах.

— Это заяц, — тут же сориентировался Неа, чуть прищурившись, и потрепал малыша по волосам. — Смотри-ка, какой ты глазастый! Охотником будешь, м? Свежая зайчатина… — мужчина мечтательно прикрыл глаза и причмокнул губами, заставив мальчика заливисто засмеяться. В сторону едущего справа от него Маны он упорно не смотрел, не говоря ему ни слова с самого утра. В таверне они только пожелали друг другу доброго утра и приятного аппетита, и на этом диалог заглох, не успев и начаться.

А Мана, кажется, хотел его начать.

Алана шкодливо улыбнулась, чувствуя себя на огромном подъеме — как будто она летит на волне, — и осторожно, почти воровато, погладила Тики по ноге, потому что ей просто нужно было куда-то деть то, что бурлило внутри неё.

Она на суше, в густом лесу, пахнущем травами, как и полагалось нормальному лесу, среди птичьего гомона и разных таинственных шорохов — и с Тики, сидящем у нее за спиной и одной рукой придерживающим ее за талию. Разве смела она мечтать о чем-то подобном? Даже уже оказавшись на корабле в компании белодухих — смела?

Алана всегда считала себя недостойной, грязной, испорченной и, манта всех сожри, несмотря ни на что, видимо, всё равно будет продолжать так считать. Потому что она слаба, потому что она гнила, потому что она черна, как туманная ночь, и этого никак нельзя исправить. Иногда девушка радовалась, что не осталось в мире больше никого, кто мог бы увидеть её душу (бездну в груди), но в следующую же секунду ей становилось так горестно, так больно и тоскливо, что хотелось уничтожить все вокруг — и себя заодно.

Однажды в такой период и приплыл к ней Лави, в период, когда Алана крушила все, что попадалось на пути, когда топила все корабли сама, вымещая на них свою злость и ненависть, свою горечь и беспомощность. Кажется, после этого друг и начал называть её бешеной ведьмой. Правда, он также ещё и обозначил такие эмоциональные срывы «обострением», зачастую объясняя одним этим словом все отклонения в её поведении, которые, по его мнению, имели место быть.

Поэтому неудивительно, что Лави и сейчас считал, что у Аланы очередное обострение, хотя девушка впервые за четыреста лет чувствовала себя живой и не обремененной памятью — потому что не вспоминала о том, как их всех убили. Она вспоминала другое: как Укра миловалась с Ялдом, как Элайза весело напевала колыбельные своим скрипучим голосом, как Люсьена расчесывала длинные рыжие волосы, как Рогз язвил и шутил над всеми на пару с обычно отчужденным Хъяндом, как серьёзная Энка ночами напролёт исполняла ритуальные молитвы на поверхности моря, и как они всей семьёй любовались её плавными движениями и песнями.

И это было прекрасно. Это было прекрасно, потому что Алана никогда не думала, что память может быть такой лёгкой.

И эту легкость ей подарили люди, смешливые, ласковые, порывистые, лукавые — и совершенно потрясающие.

Когда она вернется в океан и станет женой Линка и узницей ледяных крепостей, воспоминания об этом тепле будут греть ее.

Когда она будет отдаваться своему мужу — она будет думать о Тики. Когда она будет нянчить детей от Линка — она будет думать об Изу. Когда она будет петь — она будет думать о Неа с Маной.

И еще о множестве и множестве замечательных людей, которых пока что еще не знает.

В кустах снова что-то зашуршало, и Тики напрягся — Алана ощутила его тут же, каждую его напрягшуюся мышцу, потому что продолжала прижиматься к его груди.

— А это, кажется, что-то немного крупнее зайца, — негромко заметил он в ответ на заинтересованный взгляд Изу. Мальчик аж подпрыгнул в седле от интереса — явно не видел раньше живности с суши толком, как и сама Алана (о, как же она умилялась, когда впервые увидела кошку! и как смеялся над её реакцией малыш, без опаски нажимая пальчиками на мягкие лапки животного и гладя его по голове).

— А кто тогда? Кто это может быть?.. — затаив дыхание спросил он.

— Кабанчик? — предположил Мана, улыбаясь уголком губ. — Или…

— Олень? — Неа хмыкнул и с улыбкой посмотрел на малыша. — Мы же едем по лесу Альхона, а он — дух-олень. Олень — его тотемное животное. Это значит, что Альхон может смотреть глазами оленя на нас. Наверное, пришел полюбоваться на нашу русалку, — тут мужчина расхохотался как будто совершенно непринужденно и метнул в сторону тут же раскрасневшейся Аланы лукавый взгляд. Его покрытая дымкой душа сияла и трепетала, словно такая же ослепляюще-сильная и красивая, как и Тики, но только скрытая за приглушающей ее свет вуалью.

Девушка с интересом заметила, как Мана одарил брата странным нечитаемым взглядом, но ничего по этому поводу не сказала, потому что его душа, рыхлая и сияющая, всё также металась в груди, не желая принимать очевидного.

— Да неправда, — отозвалась она, неловко хохотнув, и повернулась голову в сторону леса, прослеживая сочные листочки, словно резные веточки, толстые стволы и любуясь витыми рогами застывшего в нескольких метрах от тропы оленя, под горлом у которого сверкал белый огонь. У животных души всегда были светлыми, и Алана честно не могла понять, что же за критерий для неё важнее всего. Раньше она думала, что именно убийство окрашивает существ в черный, убийство не ради еды или выживания, а просто так, но сейчас девушка слишком запуталась, чтобы разбираться во всем этом. — Он просто пришёл посмотреть, что за идиоты шастают тут, — рассмеялась Алана, и Неа согласно завторил ей.

Сам караван шел впереди, его немногочисленные повозки (их было всего лишь шесть) растянулись по дороге, но до ближайшей из них было метров семь, так что никто их разговоров не слышал. Не то что бы девушка боялась Панду и его ребят, но противное чувство тревожной подозрительности ко всему не оставляло её ни на секунду, отчего в безопасности она себя чувствовала только рядом с Тики.

Только самому Тики знать об этом было необязательно — Алана и так чувствовала себя обузой, а если он вдруг поймёт, что она и отпускать его до боли в груди не хочет, то все станет ещё сложней, чем было сейчас.