Жемчужница

Буквы в почерке Элайзы — нежная вязь узелков и петель — завораживала и заставляла забыть обо всем вокруг.

Сестра писала о том, что душа изменчива, и как бывает, что люди с белыми прекрасными душами чернеют от горестей и потерь. И о том писала, что этим людям можно еще помочь.

И Алана читала — и понимала, что именно так помогла Неа.

Могло ли это хоть немного очистить и обелить ее собственную душу, определенно черную от убийств как чернила осьминога?.. Такую черную, какой видела ее она сама, заглядывая в свое сердце раз за разом и не находя там до недавнего времени ничего, кроме боли, безумия, жестокости и тоски.

Элайза писала, что цвет души зависит от собственных ощущений, от собственных желаний, — но одновременно и от силы того, кто обладает этой душой. «Поэтому, — буквы скакали перед глазами, расплываясь от всё-таки накативших слёз, — душа некогда убившего во благо может быть белоснежной, а того, кто ни разу не убил, но постоянно этого желал, — чёрной, словно беззвёздная ночь. Твой дар, милая, — это возможность увидеть существо изнутри, разглядеть его мотивы и скрытые мысли, разобраться в том, как относиться к миру. Белодухие — это те, кто всем сердцем отдаются тому, что ты считаешь правильным. А ведь то, что ты считаешь правильным, не может быть плохим и грязным, не так ли?»

Сестра писала ещё много о чём: о пышных цветах в садах, о закатах и рассветах в горах, о лесных животных и том, какое бесчисленное количество вещей можно погрызть на суше, начиная деревом и заканчивая изысканными блюдами, — и в самом конце, над аккуратным рисунком поющей на камне русалки, она пожелала своей младшей сестрёнке обязательно приплыть к ней во дворец на рождение своего первенца.

Алана судорожно вздохнула, пытаясь переварить всё только что прочитанное, всю ту правду, на которую ей только что (как и всегда) раскрыла глаза Элайза, и расслабилась в кресле, откидывая голову на спинку.

И правда, душа Линка, того, кто желал уничтожить всё человечество, поработить всю сушу, бела как свежевыпавший снег… он был белодухим.

Нет.

Был бы — если бы не одна-единственная червоточина в самом сердце его искрящейся души.

Девушка прикусила изнутри щеку, машинально стирая с лица влагу, и в задумчивости наморщила лоб. То есть это…

— …насилие? — звук собственного голоса до того ее удивил, что она широко распахнула глаза, дернулась и едва не подпрыгнула.

Да что сегодня творится?!

– …прости, что? — донесся до нее рассеянный вопрос явно увлеченного книгой Вайзли. Интересно, он пришел на самом деле по просьбе кого-то? Чтобы присмотреть за ней?

Или зачем он пришел?..

Он белодухий. Вайзли. А вот душа Неа была подернута дымкой. Тики говорил, это жажда мщения за смерть матери. Желание причинить боль такую, какую испытывал сам.

Значит, все верно?

— Желание приносить насилие — вот что значит дымка, — снова вслух пробормотала Алана — и снова утерла ползущую по щекам влагу.

— Это все еще продолжает быть неважным? — голос Вайзли, от которого секундой ранее она так невнимательно отмахнулась, перестал быть рассеянным. В него прокралась незлая насмешка, так похожая на насмешку в обычно ласковом голосе Тики, что девушка тут же вскинула голову.

И только тут поняла, что влага на ее щеках — это слезы.

Что она плачет.

Именно это так обеспокоило Вайзли?..

Алана усмехнулась, собираясь коротко объяснить юноше, в чем же дело, и мягко погладила книжку по страницам, вновь опуская на нее взгляд.

— Это просто…

Слова внезапно застряли в горле.

На последней странице дрожащими буквами, словно написавший их нервничал и куда-то спешил, было размашисто оставлено:

«Я знаю, что ты жива, моя зубатка. А потому прости за то, что не смогу приплыть к тебе».

Внутри всё потерянно сжалось. К горлу подкатил липкий комок разъедающей внутренности горечи. Алана неверяще провела пальцами по скачущим перед глазами словам и мелко замотала головой, не желая понимать, что в этой застывшей во времени шкатулке единственной вещью, которая знала, что за несчастье приключилось со всей семьёй, которой предназначались письма, полные любви и заботы, снова было что-то, принадлежавшее Алане.

Девушка зажала рот себе руками, пытаясь не выпустить задушенный стон, и задрожала, роняя тонкую книжку на пол. Если бы она только не была такой бесполезной! Такой ужасной и греховной! Если бы она только не была настолько… ведьмой.

Она не винила себя в смерти родных, нет. Она винила себя в том, что выжила, что спаслась за их счёт, что не разделила с ними их участи. Что оказалась счастливицей, поцелованной судьбой.

Всё закружилось перед глазами, всё заплясало и размылось, а Алана пыталась задушить в себе накатывающую подобно шторму истерику — вода в вазах с цветами истерично забулькала, норовя выскочить на столы и полы, словно бы желая потопить в себе все.

Словно бы и сама Алана желала утопить всё вокруг в своей горечи.

Элайза знала, что все, кроме младшенькой, погибли. Она знала это, зналазналазнала, она надеялась, что и её маленькая зубатка осталась в живых, что ей удалось вырваться и сбежать. Она… видела это. Видела, что случилось с её братьями и сёстрами. Видела те реки засохшей крови и груды плавников, которые ещё не успели распродать. Видела раскуроченные тела родных — и видела, что тела Аланы среди них не было.

Руки дрожали, губы… Все тело — дрожало в накатившей истерике, и если бы Алана знала, что эти светлые письма закончатся новыми мыслями о шестнадцати полных крови и боли убийствах, она никогда не открывала бы эту шкатулку.

Потому что она только-только с собой смирилась. Только-только успокоилась и ожила немного.

…возможно, ее душа только-только перестала быть такой черной.

Девушка обняла себя руками, зажмурилась и сжалась в кресле, стараясь стать как можно меньше и ужасно боясь того, что Вайзли сейчас кого-нибудь позовет, потому что… потому что ни к чему было тормошить окружающих, и так пребывающих в напряжении из-за скорого прибытия Мариана, очередным срывом.

Даже Тики не стоило беспокоить, он и так…

Ему, наверное, и так было о чем подумать.

Однако Вайзли не стал никого звать. Он даже говорить ничего не стал. Он просто…

Алана не заметила этого сразу — сначала ей показалось, что это просто все из-за ее собственных рук и из-за тесноты кресла, в котором она умостилась с ногами, — но тепла… внезапно его стало больше.

А секундой позже она, распахнув глаза и судорожно сглотнув, обнаружила себя утыкающейся в ощутимую даже через рубашку острую ключицу не-хрупкого юноши, опустившегося перед ней на колени и теперь прижимающего к себе так крепко, как только, наверное, ему хватало сил.