Жемчужница

Восемнадцать книжек — и восемнадцать длинных-предлинных писем каждому из их гипотетических хозяев, к которым они так в итоге и не попали, потому что хозяева не успели даже добраться до дома.

Не знающая ни о какой трагедии шкатулка, словно бы застывшая во времени и сохранившая тепло рук своей создательницы. Простоявшая тут четыре столетия и как будто предназначенная только одному из выживших в той резне членов семьи.

Самой младшей царевне. Проклятой и любимой.

Алана подхватила шкатулку двумя руками (та оказалась на удивление увесистой) и отнесла ее на столик у кресла, где устроилась до этого. Ей необходимо было сесть, иначе велика была возможность, что она просто осядет на пол из-за переполнявших её эмоций.

Цтольене сестра советовала насладиться душистыми ваннами, когда она в следующий раз навестит её в столице, а Ювнии — вместе сплавать до ажурного храма, спрятанного в горах (не того ли уж самого, который они недавно нашли?), Издена она воодушевляла зарыться с носом в императорскую библиотеку, где ему определённо понравится, и даже Мугзе, нелюдимому брату-отшельнику, которого Алана видела всего лишь раза два за всю жизнь, Элайза с восторгом рассказывала про то, что на заднем дворика дворца можно разбить небольшой садик для Линнеи (обременённой болезнью сестры, которая не имела сил даже на то, чтобы самостоятельно выбраться из замка) и целыми сутками рисовать выращенные ею цветы.

Девушка скользила взглядом по каждой строчке, по каждой аккуратной букве, словно в них была спрятана какая-то тайна мироздания, и, чувствуя, как норовят пролиться слёзы, согласно кивала на то, что Энка бы явно стала любимицей здешних духов, а Ялд бы с Укрой собирали заполненные народом площади своими выступлениями. В этих письмах было всё так замечательно, так несбыточно прекрасно, что Алана просто не знала, как и что думать, — эти потоки мыслей, эти пожелания, искренние и не омрачённые убийством всех тех, кому книги были посвящены, каждой своей страницей вонзались девушке в грудь, и ей казалось, что из этих ран таким же потоком лилась кровь.

Это было ужасно и восхитительно одновременно.

А потому, когда пальцы коснулись подарка, адресованного ей самой, она отложила его в сторону, желая сначала прочитать всё то, что уже никогда не окажется в руках своих получателей.

Словно таким образом — через прочтение, через еле сдерживаемые слёзы — они всё же смогли достигнуть всех тех, кому предназначались.

Гилву, самому младшенькому, Элайза заливалась о множественности его ещё (и никогда уже) не пройденного пути — о возможностях и целях, о судьбе и военной академии при императоре. Алана смеялась, когда читала про то, как сестра расхваливала честь и радость службы, явно пытаясь убедить братца поплыть в этом русле. Но Элайза не была бы Элайзой, если бы в конце своего подарка не обобщила бы всё и не пожелала бы Гилву ощутить радость от собственного выбора — потому что не бывает неправильных путей.

Алана осторожно отложила её в сторону и уставилась на последнюю книгу — на ту, которая была предназначена ей самой, — так, словно желала узнать, что в ней, не раскрывая страниц.

Если она взглянет на буквы, которые Элайза писала ей, которые обращаются к ней, которые каждым своим изгибом говорят с ней, то… наверное, она просто разрыдается. От очередного осознания, что всё это уже более невозможно.

— А что такое ты читаешь? — Алана дернулась от внезапно раздавшегося над ее головой голоса и резко вскинула голову, кляня себя за испуг и инстинктивное желание защититься.

Перед ней стоял младший брат Тики, Вайзли. Тот самый Вайзли, про которого говорили, что он еще болезненнее Маны. С которым она виделась вчера у реки. И в которого был влюблен Лави.

Высокий, но далеко не такой высокий, как даже Мана (возможно, сил его тела просто не хватало на рост), худощавый и тонкий, он мог бы показаться хрупким или слабым, если бы не задумчивые и какие-то уж очень взрослые глаза и такой же, как и Тики подбородок. Алана мимоходом подумала о том, что император был тысячу раз прав в своих словах о мудрости и знаниях, которыми обладал каждый член его семьи, и поспешно захлопнула книжку.

— Да так, ничего важного… — постаралась улыбнуться она, лихорадочно соображая, как же его отвлечь. Вайзли был, по словам Тики, ученым, да и даже если бы девушка этого не знала… в общем, он выглядел не только мудрым, но и очень быстро схватывающим все юношей.

— Насколько же это неважно, что у тебя глаза на мокром месте? — хмыкнул между тем виновник ее размышлений, и девушка прикусила губу, инстинктивно прижимая книжку к груди. Делиться этим с кем-то пока не хотелось. Возможно, потом она расскажет Тики и Лави, но… но не сейчас.

Она ведь еще даже не дочитала, верно?

Ей нужно просто пережить это.

Алана уже готовилась все-таки что-нибудь ответить выжидающе наблюдающему за ней юноше, но тот только чуть приподнял уголки губ и какой-то удивительно понимающей улыбке и склонил голову.

— Извини. Наверное, мне не стоило тебе мешать.

Девушка тут же вскинулась и замотала головой, не желая являться той причиной, по которой и так не самого весёлого вида Вайзли стал бы ещё мрачнее.

— Нет-нет, что ты! Ты мне совсем не мешаешь! — затараторила она, наблюдая, как тот тут же улыбнулся, напоминая чем-то Тики, который только-только умудрился получить благодаря своим умилительно-просящим взглядам что-нибудь, по его мнению, ценное, и побеждённо выдохнула, закатив глаза. Ну конечно, она должна была догадаться, что весь этот концерт был не просто так, а с какой-то непонятной целью — он же был братом Микка, как-никак. Интересно, а Шерил тоже часто прибегал к таким приёмам или нет?..

Вайзли, явно понявший что-то, хитро растянул губы в тонкой улыбке, заставляя Алану уже опасливо втянуть воздух, и удивлённо-радостно приподнял брови:

— Ой, правда? Тогда ты не против, если я посижу здесь, да?

Вот же угри морские, что Вайзли, что Тики, что вся его хитрая семейка.

Про то, что эта семейка была и её собственной, Алана предпочла сейчас не вспоминать, потому что юноша, явно не ожидая от неё какого-либо ответа, уселся в кресло, уткнувшись взглядом в принесённую с собой книгу.

Девушка глубоко вздохнула, пытаясь смириться с тем, что читать теперь придётся не в уютном одиночестве, и вновь раскрыла подарок, оставленный Элайзой.

Сестра писала ей о белодухих.

Они очень много говорили о белодухих, когда сестра была жива, на самом-то деле. И Элайза очень много размышляла про людей в принципе — не только про белодухих, а вообще. И не только про людей с суши. Про морской народ — тоже, ведь и у них были души.

Алане сестра никогда не говорила о том, какой была душа девушки — черной ли, белой ли. Всегда только по голове ее гладила и говорила, что ответ она найдет со временем в своем сердце. И, может, именно эти ее слова были ключом в разгадке человеческой души — такой, какой видела ее каждая жрица океана, происходящая из царской семьи, но… Алана ее так в свое время и не нашла.

А потом… а потом — отчаялась отыскать.

Но здесь… здесь Элайза воодушевленно рассказывала ей о том, скольких людей встретила и со сколькими говорила. И у всех души были разные, и в каждом было что-то и темное, и светлое.

«Окрас души — такой, каким его видит каждая — разнится о жрицы к жрице, — писала в своем послании ей Элайза. — Это зависит лишь от того, как сама ты воспринимаешь мир. Твои возможности — это дар тебе, который должен тебя защитить и предостеречь. И душа встреченного тобой человека или сирены будет черна не оттого, что он совершил убийство или оттого, что он жаждет его совершить, а по той причине, что сама ты считаешь убийство гнусностью».