Житие сестер обители Тёсс

Итак, игра предполагает прежде всего спонтанную деятельность, свободную от прагматического целеполагания и доступную для наслаждения, незаинтересованного эстетического любования ею: «А внутри она (гора, Бог. — М.Р.) сама в себе играла струящимся золотом в неизъяснимой любви (ССБ 56)»; «Бог словно играет и смеется в добром поступке» (EDW/3: 364).

Игра распространяется на целое мироздание, хотя и центрируется вокруг человека. Троичный процесс понят как «игра» ипостасей внутри Божества, «играющего», в свою очередь, внутри себя самого: «О, как отрадно душа Христова в нераздельной Святой Троице играет» (ССБ 162); «Тогда взыграл Святой Дух к Отцу в великой щедрости» (ССБ 80); «Он играет в Своем отцовском сердце, как солнце играет в себе самом» (ChE² 35); «Сие у Меня от Моего игривого Божества, что Я делаю то, чего Мне только захочется» (ChE² 27); «Я — с Ним, так что Он воспринимает <...> игривый отблеск Моего вечного образа» (ЕО 448).

Христос «играет» с харизматиком, вися на кресте: «Когда ко Мне приблизилась смерть и Меня охватил ужас, в Мое сердце вторглась великая игра о грядущем веселье» (ChE² 31); «Сладостное Слово, раскинув руки на древе святейшего Креста, играло, обменяв смерть на жизнь и жизнь на смерть» (ЕС 14).

Мистическое единение между Христом и харизматиком происходит также в виде «игры»: «Так влечет Он ее (душу. — М.Р.) далее в потаенное место <...> и желает лишь с нею играть ту игру, какой ни тело не ведает, ни крестьяне за плугом, ни рыцари на турнире, ни Его любезная Матерь Мария» (ССБ 22); «<...> разве что захочет она, поистине всего упразднись и совлекшись, в божественных Моих объятиях лежать, и чтобы Мне с нею играть <...>, и ей вовеки во Святой Моей Троице душой и телом парить и досыта играть и как рыба в море утопать» (ССБ 160); «Часто играет так Бог в душе и с душой, и тотчас же отходит, как только душа захочет Его удержать» (БА 121); «Он разыгрывает с тобой любовную игру, и Ему мало этой игры» (с. 205 наст. изд.); «<...> Я не смогу продолжать с тобой Моей игры, как мог бы, если бы ты приорессой не стала» (с. 118 наст. изд.); «В тебе имею Мое любезное дело, оно для Меня — сладостная игра» (с. 244 наст. изд.).

Понятие игры включает в себя драматургические элементы. «Любовная игра» («minnespil») между Христом и душой (HS 20; FLG 286) является «театральной пьесой» («wartspil». — HS 469) и «струнной игрой» («seitenspil». — FLG 22). Применительно к последней уместно говорить о «полногласных звуках» («spildon»), «предзвучиях» («vordon») и «послезвучиях» («nachdon») (ME 131; с. 278 наст. изд.). «Игра» Бога не просто «разыгрывается», а «исполняется» («vorspilen») пред харизматиком (HS 182) [1066] . В таком контексте танцующий харизматик, скачущие насельники неба и пляшущий Бог (см.: ГС 25; ChE² 22), ибо они исполняют «трипудий» и водят «хоровод» («tripudium vel chorea». — AB 6), выглядят вполне органично.

1066

Ср.: «Молитвы праведников доставляют Богу радость и изрядное удовольствие. Не иначе, как какой-нибудь большой князь веселится и радуется, когда мимы (mimi) и жонглеры (joculatores) показывают ему свое искусство (artes) и разыгрывают перед ним различные игры (ludos), вот так же и Бог» (АВ 93).

Конечно, ограничивая себя анализом художественного текста, с полным правом можно говорить о возникновении и интенсивном развитии метафоры игры в монашеской литературе позднесредневековой Германии. Тиражирование этой метафоры является, однако, лишь внешним проявлением бурного развития стоящего за ней нового опыта, перформативной практики, в ходе смысловой экспансии, переименования и переподчинения себе всех сфер окружающего этот опыт, но до поры не затронутого им быта. Перформативная практика стремится занять, и в конце концов занимает, то самое место, какое в ранней Церкви отводилось ритуалу. Несмотря на то что харизматики придерживались всех ритуальных процедур (М. Эбнер, например, была фанатичкой Евхаристии), эти процедуры претерпели в их сознании и практике сколь незаметное, столь мощное перерождение, став не коллективным, но индивидуальным и, в полном смысле слова, монструозным явлением. Общая молитва становится поводом для индивидуальной медитации. Месса кульминирует в коллективной либо частной истерике.

Если случится, что какая-то сестра находится в хоре, поет и почувствует, что Бог призывает ее взойти к Нему (sich in ze kerende), но доброе дело [пения] препятствует сему восхождению (des inkeres), то ей надлежит пение оставить, последовать за Богом и предоставить петь прочим, сколько им хочется.

Tau. 342

Евхаристия превращается в блаженное, полуобморочное поглощение перепуганного и визжащего Младенца, в поедание рук, ног, головы, отрезанных щек, носа Спасителя, плавающих в его крови, а затем и вовсе в «духовное причащение».

Подводя итог этой части теоретических построений, мы констатируем введение игрового принципа в повседневный быт, когда индивидуальная игра принимает облик прочной культурной формы, создает в своих пределах порядок, привносит организацию в хаотическую реальность и переживается ее участниками непосредственно-онтологически, как подлинная, а вовсе не условная, и непосредственная данность мира. Реальность, впрочем, может быть и не хаотична, но организована на иных, ритуальных, производственных, началах. И тогда она тоже подлежит реорганизации на началах игры. Введение игрового принципа в быт, ритуал и производственную деятельность обычно называют лудификацией. В ходе лудификации разворачивается перформативная практика. Эта последняя оперирует унаследованными, а не индивидуально созданными смыслами. Принадлежность к традиции — последнее отличие перформативной практики средних веков от авангардного перформанса, полностью зависящего от авторского произвола.

4. Мистический опыт

Помимо сказанного необходимо помнить, что средневековая перформативная практика зачастую имела не только внешнюю, но и внутреннюю составляющую, а то и сводилась исключительно к ней. Такая практика осуществлялась не только во внешней аскезе, стилизованной, скажем, под страсти Христа, но и во внутренних мистических созерцаниях, объяснявших и санкционировавших внешние действия. Имеющиеся здесь построения основаны на том допущении, что сознание есть функция языка, а содержательное наполнение, свойства конкретного сознания есть производное от конкретной речевой практики. Конструируя язык, конструируют сознание. Осуществляя ту или иную речевую практику, выстраивают определенные умозрительные конфигурации, образы, смыслы и ценности, которым становятся причастны в экстазе. Внешней, деятельной частью имитационной игры образуют ее внутреннюю, созерцательную, часть; а внутренней, созерцательной, частью, имеющей повелительный, императивный характер, побуждают себя к внешней, деятельной, части. При всей причудливости, мистическое переживание, как процесс и как содержание, является (через посредство практикуемой речи и благодаря именно ей) объектом неосознанного планирования — при том, что активность харизматика выглядит в его глазах как пассивность, ведь созерцание понимается им как дар и милость Бога, харизма.

Орденские конституции обязывали доминиканцев читать Св. Писание всегда и при любых обстоятельствах. У тогдашних аскетов это называлось «пережевывать жвачку» (ruminare). В результате их собственная бытовая речь становилась производной от латинского перевода Библии и обнаруживала себя в создаваемых ими сильно формализованных литературных текстах, изученных в 50-х годах XX века Ж. Леклерком. При такой постановке дела язык Св. Писания либо бернардовских «Проповедей», препарированных тремя сборниками XIII века, становился метаязыком, иначе говоря, языком описания и совокупностью интерпретационных ходов. Ведь вопрос интерпретации есть не что иное, как вопрос принятия того или другого предустанавливаемого метаязыка, способного к самоактуализации по мере привлечения любых подлежащих описанию фактов и всякий раз интегрирующегося в легкопредсказуемые конфигурации выводов. Построение своего метаязыка — важнейшая задача локальной культурной традиции и перформативной практики. Для поэтики мистической письменности характерны, как показано выше, стереотипные языковые структуры различных уровней и продуктивные текстообразующие модели. Этой поэтике свойственна устойчивость первичных звеньев при вариативности их сочетаний. Из такого-то языка в широком смысле, словно из конструктора «Lego», строились созерцания немецких экстатиков позднего Средневековья. Созерцания могли быть неожиданными, оставаясь при этом вполне ожидаемыми. Они могли поражать своей новизной, будучи вполне тривиальными. И не важно, были ли такие созерцания галлюцинациями, грезами, снами, — во всех случаях внутренняя, созерцательная, часть перформативной практики выстраивалась в пределах ее внешней, деятельной, части.

Основным эстетическим принципом мистических созерцаний является свободная конвертация абстрактных проблем, противоречий и ценностей в предметы с повышенной символической нагрузкой. «Сухость Божья», отсутствие благодатных переживаний предстает в образе живой колючей изгороди между Богом и харизматиком. Господь собирает из своих заслуг и заслуг своей Матери ожерелье и возлагает его на грудь умирающей (см.: LDP² 60, 529). Апостол Иоанн ходит по хору и, поднося кубок к губам каждой монахини, собирает в него благоговение и усердие поющей псалмы, чтобы затем передать его Господу (см.: LSG 22). Такая черта сближает созерцание со сном. По мере повествования предмет нередко утрачивает свое символическое наполнение, сводится к простой вещи, которая используется согласно своему практическому назначению. Но символизм скрыто остается в предмете и время от времени дает знать о себе, а затем опять затухает, сходит на нет.

Мистико-экстатические переживания, получившие изображение в изучаемых тестах, были весьма разнородны. Их главные формы — видение, явление и аудиция.

Видение (лат. visio, нем. Vision) — это мистический опыт, при котором харизматик покидает пределы дольнего мира, переносится в потустороннее пространство и визуально воспринимает его, причем ему открывается некоторое ранее скрытое от него содержание голосом сверхъестественного персонажа либо с помощью непосредственного, «влитого» знания.

Явление (лат. apparitio, нем. Erscheinung) — мистический опыт, при котором харизматик остается в бытовом пространстве и воспринимает его, однако при этом харизматика посещают пришельцы горнего мира, которых он видит и с которыми общается.

Аудиция (лат. auditio, нем. Audition) — это мистический опыт, состоящий в акустическом и не сопровождаемом визуальным рядом восприятии голоса сверхъестественного персонажа, которым озвучиваются высказывания самого разного рода. Аудиция близка к явлению в том смысле, что не предполагает перехода из одного пространства в другое.