Житие сестер обители Тёсс

В середине такого пространства, «в обители проповедников в Констанце, около хора по правую руку, где восходят на кафедру (Lethner), под лестницей» (Murer 1751: 329), находилась «капелла» («capell») Г. Сузо. Это «убежище» («ein heinlich stat») было сплошь декорировано, по просьбе Служителя, фресками: начертанием изречений древних отцов и изображениями Вечной Премудрости. Пергамент с ее образом он перевозил с собой и натягивал, где бы ни ночевал, на окна келий (см.: ГС 87). Так, с помощью собственноручного иллюстрирования рукописей, декорирования тела (монограмма «IHS»), интерьера, а также посредством процедуры означивания строилось координатное пространство жизнетворчества Служителя — Г. Сузо. Уже физическое перемещение по такому пространству (направо, налево, вверх, вниз) само по себе становится значимым. Сидеть и подняться («Что сидишь? Встань!»), упасть и лежать (из-за истощения сил от любви), возвести (очи горе), встать одесную или ошуюю суть нечто другое, нежели их бытовые аналоги. Эти действия ритуализованы, этикетны, чрезвычайно весомы.

Естественно, что в пространстве актуализированных мифологических смыслов любое из действий может претерпеть гиперсемантизацию, получить второе, мифологическое значение. Можно ли с помощью плетки прибить что-нибудь к чему-либо? Можно: «Тогда он брался за плетку и пригвождал себя, в вожделении сердца, вместе с Господом ко кресту <...>» (ГС 37). Перед этим Служитель прошел четырьмя галереями крестового хода и поднялся в церкви к решетке — тем самым миновав вместе с Христом путь его скорби и поднявшись вместе с ним на Голгофу (см.: ГС 36—37). Плотную вписанность бытового действия и повседневной предметности в парадигму мифа демонстрирует также трапеза Служителя, когда он посвящал каждый кусок и глоток памяти того или иного насельника неба (см.: ГС 27—28). Но, проживая перформативную практику, можно не только вписываться в миф, но и стать в игре, подобно Иисусу Христу, замковым камнем, на котором держится весь свод этого мифа. Даже простое передвижение по комнате, коль скоро в ней развернуто координатное пространство и она напоминает собой симультанную сцену, может стать центральным событием в истории мироздания. Совлекши с себя две перекрещенные, утыканные гвоздями палки, цюрихская страдалица Элсбет фон Ойе не только прервала свою связь с Божеством:

Я совлекла с себя крест по какой-то причине, но мне было сказано: «Ты отняла у себя канал истечения (din hinfliezinden kenel), по которому сосешь и тянешь Мой мозг из Меня в глубочайшее основание своей души», —

Aut. 56, 13-16

но и сделала невозможным дальнейшее разворачивание Лиц в Божестве, ведь

«Твой крест есть новорождённая вена, через посредство которой бурлящая любовью кровь Моего распятого Сына втекает в глубокое основание Моего отцовского сердца и звучит в нем».

ЕО 410

По этой причине скрещенные палки пришлось срочно нацепить на спину обратно.

4. Эгоцентризм опыта

Выше говорилось о том, что, несмотря на массовый, эпидемический характер, перформативная практика была строго индивидуальной и неизменно разворачивалась между Богом и харизматиком либо замещавшей его душой: самой любимой, единственной.

Убежденность в том, что, «приняв на Себя плоть, Он сошел ради меня», завещал монахиням еще клервоский аббат (Cantic. 1: 278). Мысль эта проходит красной нитью через все женские мистические сочинения 1-й половины XIV века: «<...> любимейшая Моя и блаженнейшая <...>» (с. 69 наст. изд.); «Ты мне одна из самых любимых среди детей человеческих на земле» (ChE¹ 208); «Ты Мне милей, чем какой-нибудь другой человек на земле, исключая лишь одного. А с нынешнего дня и весь год ты у Меня, вообще, самый любимый человек на земле. <...> Мое божественное сердце склоняется больше к тебе, чем к кому-либо другому» (с. 162 наст. изд.); «Я <...> ныне окормляю тебя благостной силой как самую любимую Мной» (с. 161 наст. изд.); «<...> я одна из Его самых любимых <...> Он сотворит во мне <...> величайшие дела, какие с кем-либо творил» (с. 257 наст. изд.).

Но мысль об избранности и единственности каждого харизматика являлась достоянием не только литературной продукции. Она была внедрена в повседневный опыт монахинь. Свидетельством этому приведенная выше цитата из проповеди 76/1 (Pf.) И. Экхарта (см. с. 361 наст. изд.).

Итак, опыт монахинь предельно эгоцентричен. Каждая из них реорганизует христианский миф вокруг своего «я». Каждая — ровня его персонажам и готова единолично решать мифологические задачи, ничего не оставляя десяткам и сотням других харизматиков: носить Иисуса во чреве (А. Бланнбекин), питать его, «Чадо» свое, молоком (М. Эбнер), изготавливать из своего тела всё, что необходимо для ухода за ним (Адельхайд из Фрауенберга), обеспечивать посредством двух палок с гвоздями циркуляцию Лиц в Божестве (Элсбет фон Ойе). Без харизматика не быть ни Богу, ни миру: кто, если не я! Но и харизматик — притом, что его сотни и сотни — должен быть такой только один:

И дивилось всё небесное воинство, ибо не было на земле такого человека, с кем Бог сотворил бы столь великие чудеса. <...> Тогда мученики возопили: «Господи, мы много боролись и проливали кровь нашу ради Тебя, но среди нас нет такого, с кем бы Ты сотворил столь великие чудеса на земле, как с сим человеком» (Фр. Зундером. — М.Р.).

FS 444

Пытаясь разобраться в этом опыте, Николай Кузанский указывал, что Бог подобен иконе (icona): всякому, взирающему на икону с разных сторон, с юга ли, востока ли, запада, кажется, что она глядит на него и только на него одного (см.: Николай Кузанский 1979—1980/2: 35—36).

Эгоцентризм, рассматриваемый не как моральная категория, но как принцип построения мифопоэтической конструкции, в той или иной мере свойствен всем разновидностям игры, включенным в автобиографию Г. Сузо. Этих разновидностей, как было сказано выше, в общей сложности, три: имитационная аскеза (гл. 14—18), жизнетворчество в период скитаний (гл. 21—30) и самосочинение на стадии последующей обработки и литературной записи материала (гл. 36—45). Очевидно, что Г. Сузо стремился перенести смысловую структуру, разработанную им в келейных инсценировках Христовых страстей, на дальнейшие события своей жизни. Но такие события, в отличие от инсценировок, не поддавались планированию и режиссуре. Поэтому перенос ограничился толкованиями, которые предполагали не только сопоставление той или иной сложившейся ситуации с архетипом, страстями Христа, но и телеологическое восприятие самой ситуации. Жизнь целых регионов и тысяч людей подчинена, если ее рассматривать в такой перспективе, одной-единственной цели: воспитанию Служителя Богом (гл. 23, 25, 38), озабоченным исключительно его совершенствованием и посмертным спасением. Не это ли эгоцентризм, хотя бы и священный?

5. Перформативное высказывание, наведенное состояние

Женская мистическая традиция 1-й половины XIV века представляла собой также пространство перформативных высказываний. Если каждое из подобных высказываний равноценно поступку, то наиболее часто оно раздается именно в пределах традиции, где роли распределены, а смыслы общи для всех ее участников. Именно здесь, в замкнутой и устойчивой внутри себя системе значений, слово «с дерзновением» — угроза, проклятие, благословение, прощение, утешение, повеление, разрешение (личных проблем) — не только звучит, но и имеет все шансы воплотиться на деле. Ведь, закрепляя значения, критически важные для членов традиции, такое слово не только оповещает, но и навязывает поведенческий алгоритм. Играя значениями, можно манипулировать поведением — впрочем, только внутри смысловой системы традиции, но не за ее границами, где такое слово утрачивает всю свою силу. Примеров слов «со властью» в изучаемой нами традиции немало. Они принадлежат ее авторитетам, в том числе мастеру Экхарту, который освобождает Служителя — Г. Сузо от мучивших его долгие годы угрызений совести (см.: ГС 55), разрешает сомнения Элсбет фон Бегенхофен (см.: Ot. 263—264) и Анны фон Рамшваг (см.: Kt. 131—132). Наиболее же выразительный пример перформативного высказывания имеется в «Откровениях» М. Эбнер:

Item чуть позже, в то самое время скончалась одна светская дама и была кощунственно погребена в нашем храме, хотя епископ сие запретил. Когда на следующий день я пришла в церковь, собралась помолиться и уже начала, то не сумела вымолвить ни единого слова и была вынуждена удалиться из хора. Сколько бы я ни пыталась, едва начинала молиться, не могла произнести хотя бы словечка и не могла принять в хоре нашего Господа, но едва выходила из хора, то могла и молиться, и читать молитвы, какие мне только хотелось. Так было со мной три недели. Тут в нашу обитель явился с визитацией некто из начальствующих над нами. Те сестры, что знали о сказанном, просили его, чтобы он дал мне заповедь и наказ (daz er mir gebut mit ainem gebot) отправиться в хор, прочитать там молитву и принять нашего Господа. И он дал мне сие указание (daz gebot). Господу моему Иисусу Христу, несомненно, известно, что в тот самый миг, когда он мне сие повелел, я ощутила освобождение от великого бремени, и притом с легким парением сугубой радости. Я поспешно отправилась в хор и сумела, как прежде, читать те молитвы, какие хотела.

С. 289 наст. изд.

К феномену перформативного высказывания близок феномен наведенного состояния, основанный также на общности традиционных смыслов и ценностей и представляющий собой результат зачастую сознательного насаждения со стороны духовников и активного распространения в пределах традиции тех или иных алгоритмов поведения. Примером наведения служит изготовление, а затем рассылка Э. Штагель платков с монограммой «MS» среди учеников, духовных детей Г. Сузо (см.: ГС 121—122; с. 16 наст. изд.). Само же наведенное состояние выглядело следующим образом:

И из-за великого благоговения святой конвент лишился своих чувств. Жены рухнули на пол, наподобие мертвецов, и лежали так, покуда не возвратились в себя.

С. 114 наст. изд.

Из сестер «лишь одна никогда не была в восхищении», пишет Кр. Эбнер и впоследствии прибавляет: ее «звали Димут Нюрнбергской» (с. 110, 128 наст. изд.). Рассматриваемая нами мистическая традиция выглядит компактной на фоне однородной с ней образности Бернарда и простонародной духовности именно благодаря процедуре наведения. Эта последняя планомерно осуществлялась в пределах трех «наций» доминиканской провинции Тевтония, в ходе окормления бегинок и доминиканок, в течение первых 50 лет XIV века и привела к распространению соответствующих массовых монашеских практик.