Зимние каникулы

– Как это я скажу? Мне неудобно. Я тебе лучше завтра бигуди принесу, хочешь?

Алевтина Васильевна не выдержала, рассмеялась. И не улежала в кровати, села.

– Полюбуйтесь на него!

Майя тоже смеялась: ну парень!.. Бигуди он принесет!

– Им, конечно, все равно, растрепа ты или не растрепа, – со знанием дела, не обращая внимания на Майин смех, пояснил Кирюша, – но я же тебя знаю, ты как все женщины...

– В женщинах уже разбираешься. Ладно, – отирая со щек веселые слезы, сказала Алевтина Васильевна. – Пусть приходят. А бигуди и не думай привозить, полдня терять.

– Бигуди есть у Лены, из пятой палаты, – вспомнила Майя. – Я у нее попрошу. К ней жених ходит, так она часто накручивается.

– Ну вот, – сказал удовлетворенно Кирюша. – И мне завтра не придется приезжать, а то у нас хоровой кружок.

– Ты еще и в хоровой кружок ходишь? – совершенно умилилась от этого Кирюши Майя. Ну еще бы в какой-нибудь технический, а то вот – в хоровой.

– Я люблю петь, – просто сказал Кирюша. – Такие бывают песни красивые!..

– Певцом хочешь стать?

– Зачем – певцом?

– А кем?

– Я еще не знаю, я еще маленький об этом думать. И тут рассудил!

– Космонавтом, наверно?

– Почему обязательно космонавтом? – он осуждающе поглядел на Майю. – Будто других профессий нет. У нас все мальчишки в классе хотят быть космонавтами. И некоторые девчонки тоже. – Какая-то забавная мысль пришла в его круглую, большелобую головенку. – Если все, кто хочет, станут космонавтами, то половина земного шара переселится в космос! – Представив такую картину, он залился гортанным заразительным ребячьим смехом.

У Алевтины Васильевны и давление, кажется, упало. То все лежала, лежала, а тут задвигалась молодо, встала с кровати, оправила одеяло – не хочет больше лежать, не хочет болеть!..

– Я зверей люблю, – доверительно признался Кирюша Майе. – На будущий год, когда мама совсем поправится, буду ходить в зоопарк, в кружок.

– Ну, – сказала Алевтина Васильевна, разворачивая свертки и заглядывая в пакеты, – что ты мне, кроме пятерки, сегодня принес?..

Подала голос Тамара Георгиевна. О ней за оживленной болтовней забыли. Началось гадание: чего она просит? Чем скорей отгадают, тем она меньше будет нервничать. Кирюша первым правильно определил: пить она хочет.

– Я ей дам, мама, можно? – Взял поильник, заглянул: – Чистая вода? – Подсунул одну руку под подушку, приподнял Тамаре Георгиевне голову, поднес к губам поильник.

Вот его не надо учить простому, как приходится учить других. Не всегда при этом с успехом. Кирюша без указки угадывает, чувствует. Натура такая – и еще школа жизни.

...Не обязательно любить, вернулась Майя мыслями к мужу Тамары Георгиевны. И к ее дочке. Как любить, если не любится? А найти в себе силы к добру всякий может. Тут уж Майю никто не переспорит. Кое-что она соображает.

Возможно, Кирюша, как говорят о нем женщины, и впрямь не по годам рассудителен и опыта набрался преждевременно. И кто знает, чем это обернется в будущем! Но уж бездельник и себялюбец из него не вырастет. Его-то добру учить не придется. Разве не это главное?

Алевтина Васильевна отправила Кирюшу домой. Сама устроилась перед зеркальцем, разглядывает себя, чем-то предстоящие гости ее загодя разволновали.

Если Майю в пятницу выпишут, она их не увидит. Жалко.

Не из-за женщин же Алевтина Васильевна забеспокоилась о своей прическе? Майю разбирает любопытство, которое нет возможности удовлетворить.

Алевтина Васильевна убрала зеркальце в ящик.

– Что-то Варвары Фоминичны как долго нет.

– Василь Васильевич места себе не находит, жалко его.

Василь Васильевич за последние дни стал для них тоже как бы своим человеком, привыкли к нему, переживали за него отдельно. Каково ему будет без Варвары Фоминичны? Не сумеет он без нее.

Варвара Фоминична вернулась, когда все истомились ее ждать; Василь Васильевич тоже не выдержал одинокого хождения на холоде, в сгустившихся сумерках, и попросил разрешения посидеть в палате.

По лицу Варвары Фоминичны угадать ничего было нельзя. Ни горя на нем, ни радости. Одна усталость.

– Ну что?! – У Майи и Алевтины Васильевны разом вырвалось, а Василь Васильевич молчал – два тревожных вопросительных знака в измученных глазах.

Варвара Фоминична стаскивала с ног сапожки.

– Вася, помоги.

Он перед ней суетливо склонился, снял сапоги.

– Что сказали-то? Варвара Фоминична!..

– Язык не ворочается, – выдавила она из себя. – Так долго сидели, что думала, там и помру... Ничего пока определенного не сказали. С операцией профессор велел погодить. Лекарства назначил. Через десять дней опять к нему повезут.

– Так это же здорово! – От избытка чувств Майя захлопала в ладоши. – Варвара Фоминична, как вы не понимаете?! И не радуетесь?

– Кто знает – может, плакать? Может, неоперабельная форма?.. Я, пока там сидела, ждала – профессор прямо с операции приехал, – все чувства растеряла. Вась, отнеси. – Она протянула платье, сапоги, шапку. Переоделась в больничное. – В камеру хранения нянечка сдаст.

– Погоди, успеется. – И остался сидеть с платьем на коленях, с сапожками в руке. – По виду их – ты как поняла?

– Угадаешь как же! Одно слово – фантомасы, – и слабая улыбка пробежала по лицу. – Леонид-то когда приедет?

– Возможно, завтра. Отпуск оформляет.

– Ты рейс самолета узнай.

– Варвара Фоминична! Вам на кухне обед оставили. Я схожу? – Майя вскочила с кровати. – До ужина почти час.

– Сходи, пожалуй. Пожую чего-нибудь. Мы с Анной Давыдовной и на минутку не могли отойти от кабинета, боялись профессора прозевать. Я-то еще ничего, не ощущала голода, а она – как только на ногах держалась.

...Через десять дней. И опять Майя ничего не узнает? Уйдет отсюда, будто ничего, никого, никогда не было? Случайный, мимолетный момент собственной жизни?

Случайный, мимолетный, верно. И все же это теперь навсегда с ней.

Легче легкого будет узнать про Варвару Фоминичну. Полчаса от дома сюда на автобусе.

11

И вот она дома. За праздничным обедом, приготовленным усилиями всей семьи. Лучшая, туго накрахмаленная скатерть, лучшая, из сервиза, посуда, любимые Майей кушанья. Сашенька и тот не без дела: носит из кухни что дадут. Небьющееся.